Я сознаю себя. Я родился и умру. У меня есть руки, ноги. Мне принадлежит определенное место в пространстве, которое не может занимать одновременно ни одно другое тело. Существует ли Старший Брат в этом смысле?

– Это не важно. Он существует.

– Он умрет когда-нибудь?

– Конечно, нет! Как может умереть Старший Брат? Следующий вопрос?

– А Братство тоже существует?

– Этого, Уинстон, вам не узнать никогда. Даже, если мы, покончив с вами, решим вас отпустить на все четыре стороны, и вы доживете до девяноста лет, то и в этом случае не узнаете ответа. Он будет вечно составлять для вас загадку.

Уинстон замолчал. Он немного волновался. У него все еще не хватало духу задать вопрос, который прежде всех других пришел ему на ум. Он уже готов был заговорить, но язык отказывался служить. О’Брайена, по-видимому, это забавляло. Даже его очки поблескивали иронически. «Он знает, – вдруг подумал Уинстон, – знает, что я собираюсь у него спросить!» И едва эта мысль промелькнула в голове, как вопрос сорвался сам собою:

– Что такое камера 101?

Выражение лица О’Брайена не изменилось. Он сухо ответил:

– Вы знаете, Уинстон, что такое Камера 101. Каждый знает это.

– Он опять подал знак человеку в белом. Очевидно, разговор был кончен. В руку Уинстона вонзилась игла. И почти тотчас же его охватил глубокий сон.

III

– В своей интеграции, – сказал О’Брайен, – вы должны будете пройти через три стадии: обучения, усвоения и принятия. Пора вам вступать во вторую фазу.

Уинстон, как обычно, лежал на спине. Однако путы, удерживавшие его в постели, в последнее время стягивались не так туго, как прежде. Он мог слегка сгибать ноги в коленях и руки в локтях и поворачивать из стороны в сторону голову. Уменьшился и страх перед циферблатом. Проявляя известную находчивость, можно было избежать внезапной боли, и О’Брайен надавливал на рычаг главным образом в тех случаях, когда Уинстон делал случайные промахи. Иногда в течение всего допроса аппарат ни разу не включался. Уинстон не помнил, сколько раз его допрашивали. Все это продолжалось бесконечно долго, вероятно уже много недель, причем перерывы между допросами равнялись иногда нескольким дням, а иногда лишь часу или двум.

– Лежа здесь, – продолжал О’Брайен, – вы часто задавались вопросом – и даже спрашивали у меня, – почему Министерство Любви тратит на вас столько сил и времени. В сущности говоря, над решением той же самой проблемы вы ломали себе голову и на свободе. Вы старались постичь внешнюю механику общества, в котором вы живете, а не его основы. Помните, как вы писали в дневник: «Я понимаю как, но не понимаю зачем?» Это самое «зачем» и заставило вас в. свое время усомниться – в здравом ли вы уме. Вы читали книгу Гольдштейна или, по крайней мере, часть ее. Скажите, почерпнули вы что-нибудь новое из нее?

– А вы ее читали? – спросил Уинстон.

– Я писал ее или, лучше сказать, принимал участие в ее составлении. Вам известно, что книги не пишутся одним лицом.

– Ну, и что же? Она говорит правду, эта книга?

– В части описательной, – да. Программа же, которая в ней излагается, – чепуха. Тайное накопление знаний, постепенное распространение просвещения, решающее восстание пролетариата, ниспровержение Партии – все это вы предвидели и ожидали найти в книге. Но все это ерунда. Пролетарии не восстанут йикогда, – ни через тысячу луг, ни через миллион. Не могут восстать. Причин, я полагаю, объяснять не надо: вы и без того их знаете. Если вы когда-нибудь лелеяли мечту о мятеже, – оставьте ее. Партию свергнуть нельзя. Ее власть вечна. Примите это за исходную точку всего вашего мировоззрения.

Он подошел к постели.

– Вечна! – повторил он. – А теперь вернемся к вопросам «как?» и «зачем?» Вы достаточно хорошо понимаете, как Партия держится у власти. Но скажите, почему мы так цепляемся за власть? Что нас побуждает к этому? Почему мы должны жаждать власти? Отвечайте же! – повторил он нетерпеливо, заметив, что Уинстон медлит с ответом.

Но Уинстон помолчал еще минуту или две. Ему вдруг стало скучно ото всех этих вопросов. Лицо О’Брайена снова озарилось воодушевлением безумия. Уинстон наперед знал все, что будет говорить О’Брайен. Он будет говорить, что Партия стремится к власти не в собственных интересах, а ради блага, большинства людей. Что люди в массе своей слабы, малодушны и не в состоянии нести бремя свободы и правды и поэтому ими должны управлять – и постоянно их обманывать – другие, более сильные. Что человечеству приходится выбирать между счастьем и свободой, и что громадное большинство людей предпочитает счастье. Что Партия – вечный страж слабых, секта людей, посвятивших себя тому, чтобы творить ало во имя добра и жертвующих личным счастьем ради счастья других. Но ужаснее всего то, – думал Уинстон, – что О’Брайен будет говорить все это с верой в свою правоту. Это видно по его лицу. О’Брайен знает все. В тысячу раз лучше Уинстона знает, что собою представляет, мир, знает до какого вырождения и упадка дошло человечество и к какому варварству и лжи прибегает Партия, чтобы держать людей на этом уровне. И, тем не менее, тот факт, что О’Брайену известно это все и давно им взвешено, не имеет ни малейшего значения, ибо все оправдывается конечной целью. Чего можно ждать от сумасшедшего, – думал Уинстон, – который куда хитрее вас и только делает вид, что прислушивается к вашим доводам, а на самом деле все-таки настаивает на своих безумных доводах?

– Вы правите нами ради нашей пользы, – нерешительно начал Уинстон. – Вы считаете, что люди не могут управлять собою и поэтому…

Он вздрогнул и чуть не закричал от боли. О’Брайен так нажал на ручку аппарата, что стрелка поднялась до тридцати пяти.

– Глупости, Уинстон, глупости! – вскричал О’Брайен. – Вы достаточно хорошо разбираетесь в этом вопросе, чтобы говорить такие вещи!

Он потянул рычаг назад и продолжал:

– Хорошо, я отвечу сам на свой вопрос. Дело в том, что Партия стремится к власти исключительно в собственных интересах. Мы нимало не интересуемся благом других; нам нужна лишь власть. Не богатство, не роскошь, не долголетие, не счастье, а одна лишь власть, – власть, как таковая. Что значит власть, как таковая, – это вы сейчас поймете. В отличие от всех олигархий прошлого, мы знаем, что мы делаем. Все прежние олигархии, даже походившие на нашу, были лицемерны и трусливы. Немецкие нацисты и русские коммунисты были очень близки нам по методам, но им не хватало мужества осознать собственные побуждения. Они притворялись, а быть может, даже