На самом деле город Помпеи, чудесным образом сохранившийся в силу своей молниеносной гибели, превзошел наше воображение: мы прогуливались среди руин, где узнавали не только храмы, дворцы, общественные здания, но дома, виллы и лачуги, лавки, таверны, рынки, целый город, многолюдный и шумный, как Неаполь сегодня. Взор мой целиком заполняли грубо мощенные улицы, убегавшие к небесам меж осыпавшихся стен; между тем наше воображение населяло их тенями; зажатая между этими призраками и смутной реальностью, я лучше, чем в любом другом месте мира, касалась тайны отсутствия. Весь день напролет мы бродили средь этих руин, останавливаясь лишь для того, чтобы наспех перекусить и выпить вина, в котором ощущалось насыщенность почвы, удобренной отходами Везувия.

В Пестуме мы впервые увидели греческий храм. Сартр был в замешательстве, потому что, сказал он мне, «тут не над чем думать». Мне тоже эта красота показалась слишком простой, слишком спокойной, она меня не затронула. Два последующих дня оставили в моей памяти более яркий след. Сартр сразу вернулся в Неаполь. Я вышла на станции, следующей за Салерно, собираясь пройти с рюкзаком на спине двадцать километров, отделявших меня от Амальфи. Меня окликнул кучер фиакра, предложив отвезти туда за восемь лир. Пораженная такой неожиданной удачей, я села в экипаж рядом с неразговорчивым молодым итальянцем в фетровой шляпе с перьями. Развалившись на подушках, я смотрела на бегущий мимо сияющий берег и белизну старых греческих деревень, украшенных голубой с позолотой облицовочной плиткой. Я видела собор и улицы Амальфи, ночевала в старинном монастыре в Альберго делла Луна и долго просидела бы на террасе, глядя, как поблескивают на перламутровом море лодки lamparas[66], если бы привратник с излишним рвением не предложил разогнать скуку моего одиночества. На следующий день я познакомилась с Равелло, его садами, виллами, террасами, балюстрадами, где, упрямо повернувшись спиной к морю, стоят мраморные бюсты, словно изъеденные муравьями «Золотого века». На автобусе я проехала от Амальфи до Сорренто по самому красивому берегу мира.

Сартр ни о чем не пожалел, когда я ему обрисовала эти прелести, поскольку он, со своей стороны, отлично позабавился. Когда ночью он бродил один, какой-то молодой человек пригласил его выпить; он водил его из таверны в таверну, потом предложил ему отменный спектакль: живые картины, подсказанные фресками, украшающими «Виллу мистерий» в Помпеях, Сартр последовал за ним в специальное заведение; за довольно умеренную плату содержательница публичного дома проводила его в круглый салон с зеркальными стенами; вокруг тянулась банкетка из красного бархата, он сел на нее в одиночестве, поскольку хозяйка не разрешила спутнику войти вместе с ним.

Появились две женщины; та, что постарше, держала в руках фаллос из слоновой кости — она играла роль мужчины; они довольно небрежно повторяли любовные позы, отображенные на фресках. Затем та, что помоложе, начала танцевать, играя на тамбурине. За дополнительную плату посетитель мог уединиться с избранницей своего сердца. Сартр отклонил такое завидное предложение. На улице, у двери, он увидел своего гида; тот держал в руках бутылку вина, купленную Сартром в последней bottiglieria[67], где они останавливались, и выпитую лишь наполовину; он дожидался Сартра, чтобы докончить ее, позже они расстались. Больше всего, рассказывал мне Сартр, его очаровало ощущение новизны обстановки, которое он испытывал, сидя в одиночестве среди отражений этого ярко-красного салона, где две женщины занимались ради него работой балаганной и вместе с тем рутинной. Он дал название «Новизна обстановки» новелле, где в следующем году попытался рассказать об этом приключении.

На пути из Неаполя в Палермо мы спали на палубе судна. Приученная Неаполем к нищете, я выдержала нищету — притом ужасную — Палермо. И там тоже обилие выставленной на продажу еды скрыло от меня нужду. Красочный местный колорит пронизывал все вокруг, и я от души наслаждалась этим: сумрачные улочки, старое белье, ларьки, пирамиды арбузов. До чего же мне нравились эти передвижные картинки на бортиках повозок, рассказывающие легенды о Робере Гвискаре и крестоносцах! Их оживляли куклы на подмостках несчетного числа маленьких театриков; однажды после обеда мы заглянули в один из них; там было полно ребятишек, тесно сидевших на деревянных скамейках, из взрослых были только мы. Мы увидели Карла Великого, Роланда, Робера Гвискара и других закованных в доспехи рыцарей, сражавшихся с неверными. Время от времени какой-нибудь ребенок начинал от волнения ерзать, и тогда мужчина легонько усмирял его концом длинного шеста. Мы ели липкий виноград и чувствовали себя счастливыми.

Чтобы посмотреть дворцы и церкви в разных концах города, мы нередко ездили в фиакре; однажды вечером мы шли по широкой центральной улице и увидели, как понесла лошадь одного фиакра, стук ее копыт, громыханье колес взрывали сумеречную тишину, гуляющие по мостовой люди бросились врассыпную; это походило на фантастический фильм или обложку «La Domenica del Corriere»[68].

И снова мы вопрошали греческие храмы; нам по-прежнему нечего было сказать о них, они нам ничего не отвечали, однако их молчание было более весомо, чем пустая болтовня. В Селинунте мы часами без устали вслушивались в храм, сидя среди огромных рухнувших барабанов куполов. Вокруг в это время не было ни души; мы принесли с собой воду, хлеб и виноград и позавтракали под сенью мрамора, где сновали ящерицы: Сартр свистел, заклиная их. В Сегесте мы начали ощущать, что значит дорическая колоннада.

От Агридженто мы отказались: поездка была бы чересчур сложной. Я не пожалела об этом, настолько мне понравился город Сиракузы, сверкающая нагота его камней, расположенных амфитеатром на берегу отливающего металлом моря, его пыльные дороги, по которым тяжело вышагивали «быки солнца» с великолепными рогами, скудость земли вокруг замка Эвриал: мы долго бродили по его подземельям, дозорным дорогам и изъеденной морем безлюдной песчаной равнине, вдали от всего. Мы спускались в каменоломни, единственное известное мне место, где ужас соседствует с поэзией. Из Мессины, уродство которой неопровержимо знаменует некий катаклизм, на самоходном пароме мы пересекли великолепие пролива. На обратном пути я досадовала, потому что пока мы плыли по голубизне, Сартр читал газеты: он говорил мне об Испании, Германии, о будущем, которое ему рисовалось совсем не голубым.

Жалкая посудина доставила нас из Мессины в Неаполь; я провела скверную ночь: было слишком холодно, чтобы спать на палубе, а в средней части судна стояли невыносимые запахи. Еще на несколько дней мы остановились в Риме. Довольно неожиданно настроение Сартра изменилось. Путешествие подходило к концу, и к нему возвращались обыденные заботы: политическая ситуация, его отношения с Ольгой. Я испугалась. Неужели воскреснут лангусты?

Он заверил меня, что нет, и я об этом больше не думала, когда мы прибыли в Венецию, которую хотели увидеть снова. Мы задержались там на четыре или пять дней и решили, как двумя годами раньше в Риме, провести бессонную ночь. Чтобы отрезать пути к отступлению, а также из экономии, мы расплатились в гостинице и освободили свой номер: никакого пристанища в городе. Мы бродили по кафе вплоть до их закрытия; мы посидели на ступенях площади Сан-Марко, прошли вдоль каналов. Все безмолвствовало, на larghi[69] сквозь открытые окна доносилось дыхание спящих. Мы увидели, как над Фондамента Нуове посветлело небо; между набережной и кладбищем по водам лагуны, как тени, скользили широкие плоские лодки; на носу гребли кормовым веслом мужчины; из Мурано, Бурано, с островов и побережья они везли запасы овощей и фруктов. Мы вернулись в центр города; на берегу Гранд-канала на рынках, заваленных арбузами, апельсинами, рыбой, постепенно оживала торговля, а день тем временем вступал в свои права: открывались кафе, заполнялись улицы. Тогда мы сняли номер и пошли спать. Позже Сартр сказал мне, что на протяжении всей ночи его преследовал лангуст.