для меня из-за этого уж и места на свете не было… нет, любезный друг, тут как ни кинь, всё клин! тут, брат, червяк такой есть – вот что!» [4: 290].

Вот как Лузгин излагает свою предысторию: «Вышел я тогда, как у нас говорят, из ученья, поехал, разумеется, к родителям, к папеньке, к маменьке… Отец стал на службу нудить, мать говорит: около меня посиди; ну, и соседи тоже лихие нашлись – вот я и остался в деревне. Тут же отец помер… а впрочем, славное, брат, житье в деревне! я хоть и смотрю байбаком и к лености с юных лет сердечное влеченье чувствую, однако ведь на всё это законные причины есть… Приедешь иной раз в город – ну, такая, братец, там мерзость и вонь, что даже душу тебе воротит! Кляузы, да сплетни, да франтовство какое-то тупоумное!.. А воротишься в деревню – какая вдруг божья благодать всю внутренность твою просветлит! выйдешь этак на лужайку или вот хоть в лесок зайдешь – так это хорошо, и светло, и покойно, что даже и идти-то никуда не хочется!» [4: 292].

Своей праздности Лузгин не стыдится: «Кто привык каждый день пшеничные пироги есть, тому ржаной хлеб только оскомину набьёт; кто привык на пуховиках отдыхать, тот на голом полу всю ночь проворочается, а не уснёт! Я привык уж к праздности, я въелся в неё до такой степени, что даже и думать ни о чём не хочется, точно, знаешь, все мыслящие способности пеленой какою-то подернуты: не могу, да и всё тут!» [4: 294].

У автора этих слов есть и другое оправдание своей паразитической жизни: он считает себя артистической натурой. Но в каком смысле? «Я вспомнил то, – отвечает Щедрин, – что слово “артист” было всегдашним коньком Лузгина, по мнению которого, “артистическая натура” составляла нечто не только всеобъемлющее, но и все извиняющее. Артистической натуре, на основании этого своеобразного кодекса, дозволяется сидеть сложивши руки и заниматься разговором сколько душе угодно, дозволяется решать безапелляционно вопросы первой важности и даже прорицать будущность любого народа. Артистической натуре отпускаются наперёд все грехи, все заблуждения, ибо уму простых смертных могут ли быть доступны те тонкие, почти эфирные побуждения, которыми руководствуются натуры генияльные, исключительные» [4: 295].

Владимир Константинович Буеракин

Перекличка с Печориным в Буеракине заявляет о себе в противоречивости его качеств: «С одной стороны, не подлежало сомнению, что в душе его укоренились те общие и несколько тёмные начала, которые заставляют человека с уважением смотреть на всякий подвиг добра и истины, на всякое стремление к общему благу. Но, с другой стороны, рядом с этими убеждениями, воспиталось в нём и другое чувство – чувство исключительности, заставлявшее его думать, что цивилизация, со всеми её благами и плодотворными последствиями, может принадлежать в полную собственность лишь ему и другим Буеракиным» [4: 301].

Унаследовав от отца село Заовражье, Буеракин закрепил чувство своей фамильной исключительности известным способов: он отдалился от внешнего мира в своём имении. На первых порах он попытался быть полезным своим крепостным, «но роль благодетельного и просвещённого помещика не далась ему. Сам ли он был с изъянцем, или крестьяне у него оказалися оболтусами – неизвестно; но он должен был оставить административные поползновения свои. В результате оказалось, что, живучи в деревне, он достиг только того, что обрюзг и страшно обленился, не выходя по целым дням из халата» [4: 302].

Все дела по управлению имением Буеракин переложил на управляющего – тупого и дикого («то выпорет, что называется, вплотную, сколько влезет, то зубы расшибёт») (там же. С.312). Но должность управляющего ему представляется по существу излишней: «У меня такое глубокое убеждение в совершенной ненужности вмешательства, что и управляющий мой существует только для вида, для очистки совести, чтоб не сказали, что овцы без пастыря ходят…» [4: 304].

Свою лень Буеракин возвёл в высшую ценность. Он философствует: «И вы не можете себе представить, какая втягивающая, почти одурманивающая сила заключается в этой лени! Ходишь этак по комнате, ходишь целый день, а мысли самые милые, самые разнообразные так и роятся, так и роятся в голове… Иная даже как-то особенно пристанет к тебе, словно вот пчела жужжит, да так сладко, так успокоительно. Ну, и доволен, да ещё так доволен, что на приезд постороннего – я не говорю этого об вас – смотришь как на что-то вроде наказания… Знаете, я всё добиваюсь, нельзя ли как-нибудь до такого состояния дойти, чтоб внутри меня все вконец успокоилось, чтоб и кровь не волновалась, и душа чтоб переваривала только те милые образы, те кроткие ощущения, которые она самодеятельно выработала… вы понимаете? – чтоб этого внешнего мира с его прискорбием не существовало вовсе, чтоб я сам был автором всех своих радостей, всей своей внутренней жизни…» [4: 304].

У Буеракина, как и у гоголевского Тентетникова, множество и других радостей. Если Печорин попользовался Бэлой, то Буеракин – хорошенькой Пашенькой – пятнадцатилетней дочкой кучера. Нет ничего удивительного в том, что для этого бывшего Печорина нет ничего более приятного, чем его помещичья жизнь. Он восклицает: «А знаете ли, отличная вещь – быть помещиком! как подумаешь этак, что у тебя всего вдоволь, всякого, что называется, злаку, так даже расслабнешь весь – так оно приятно!» [4: 309].

* * *

Корепанов, Лузгин и Буеракин – выродившиеся Печорины. С лермонтовским Печориным их объединяет неприкаянность. Как и лермонтовский герой, они не нашли общественно полезного места в жизни. Но лермонтовский герой намного болезненнее переживает свою неприкаянность, чем щедринские неприкаянные. М. Ю. Лермонтов создал своему «герою нашего времени» ореол мученика. Более того, смерть этого героя делает его фигуру трагической.

Со щедринскими неприкаянными дело обстоит иначе. Они лишены ореола мученичества и не отмечены печатью трагизма. Их печоринство по существу осталось в прошлом. Они успокоились на паразитическом образе жизни. Мелкий чиновник Корепанов нашёл себе утешение в злобе, а Лузгин и Буеракин радуются прелестям помещичьей жизни в деревне.

Литература

1. Бондаренко В. Г. Лермонтов. М.: Молодая гвардия, 2013. – 574 с.

2. Гоголь Н. В. Избранные сочинения в двух томах. Т. 2. М.: Художественная литература. – 495 с.

3. Лермонтов М. Ю. Сочинения. Т. 2. М.: Правда, 1990. – 704 с.

4. Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 2. М.: Художественная литература, 1965. – 560 с.

5. Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 14. М.: Художественная литература, 1965. – 704 с.

Главные добродетели в сказках М. Е. Салтыкова-Щедрина