показалась искусственная кость протеза. Костыль с упором для подмышки и стальной скобой, поддерживающей локоть, не дающей ему в движении сгибаться и уходить назад, он устроил между коленями, взялся обеими руками за лакированный стволик костыля, как за дубинку. – Я – командир, – сказал он, – а убивают солдаты.

– Советские пленные попадались?

– Попадались. Но я был против издевательств над ними, о чем не раз заявлял Ахмад-Шаху. Был даже случай, когда раненому офицеру-шурави я послал французского врача.

«Дорогие кофты ты носишь, гад, – подумал Скляренко, поерзал щеточкой усов, – сколько же стоит такая кофта, а?» – почему-то этот малый ничтожный вопрос вызывал у него особый интерес, Скляренко даже не знал, почему именно – и нет бы ему встряхнуться, подосадовать, изгнать все лишнее из головы, но он не делал этого: не время и не место.

– В шурави, значит, не стрелял? – задумчиво произнес Скляренко.

– Нет, – твердо произнес Абдуль-Вахид, тяжелая лобная кость, на которой, будто трава, проросли густые брови, раздраженно покраснела. Брови у него сходились на переносице, чуть редели в месте стыка, но только чуть – если бы не глубокая поперечная складка, вообще бы составляли единый длинный газон.

Скляренко слышал, что сросшиеся брови – примета убийц, жестоких людей, способных пролить кровь. Бог отмечает этой броской деталью. Несколько раз Скляренко садился перед зеркалом, рассматривал свое лицо – нет ли у него этой ужасной приметы? – и облегченно вздыхал, когда не находил.

– Врет, – по-русски произнес следователь.

– Я знаю, – сказал Скляренко.

Накрыли Абдуль-Вахида в горах, в пещере вместе с телохранителями. Пещера эта поднималась над тропой на двенадцать метров, забирался туда Абдуль-Вахид по веревочной лестнице. Когда шла чистка ущелья, он нырнул в обустроенный, с мягкой мебелью каменный скрадок, лестницу поднял, рассчитывая там отсидеться, но его выдал один из афганцев.

Пещеру брали штурмом, полили ее таким огнем, что наружу вылетели только поролоновые лохмотья – остатки мягкой мебели. Абдуль-Вахид с телохранителями отстреливался до последнего патрона – лично убил одного советского офицера, одного афганца и ранил двух сержантов-шурави. Стрелял он из старого надежного маузера до тех пор, пока не кончились патроны. Оружие у него выбили из рук ногой.

Скляренко задал еще несколько малозначительных вопросов. Стрелял ли Абдуль-Вахид из маузера по мишени, а если стрелял, то сколько выбивал, есть ли у него в роду больные чахоткой, в каких странах мулла побывал, видел ли когда-нибудь паровоз либо тепловоз и так далее. Абдуль-Вахид на все отвечал серьезно. Ни один мускул не дрожал у него на лице. Скляренко пил крохотными глотками горчайший кофе, ел орехи с изюмом, брал одну крупную черную изюмину, клал ореховое зерно, сверху накрывал плоской светлой изюминой, получался вкусненький бутерброд, ладно и точно сочетающийся с глотком кофе. Не дураки все-таки живут на Востоке.

Запах кофе дразнил узника, его точеный нос с широкими расплющенными ноздрями коренного африканца старался уходить от запахов, но как можно уйти от духа напитка, если он наполнил всю комнату?

Недовольная тень проскользила у муллы по лицу, застряла в глазницах, под крыльями носа, в уголках рта, вытемнив кожу до пороховой опаленности, взгляд непроницаемых маслиновых глаз был по-прежнему неподвижен и отрешен – человек этот жил совсем иной жизнью, чем обычные люди, и Скляренко неожиданно позавидовал Абдуль-Вахиду. Не тому, что тот скоро переместится в мир иной – упаси Господь этому завидовать, – завидовал выдержке, силе этого одноногого басмача.

Он не знал, хватит ли материала у него в блокноте – опыта не было, хотя слышал, что в блокноте у журналиста материала должно быть на одну треть больше, чем того требует статья. У любого айсберга есть надводная часть, а есть подводная, и всякая статья бывает хороша, когда у нее мощная подводная часть – невидимая, по ней и определяется, насколько убедителен материал.

Напоследок Скляренко задал вопрос, который его интересовал особо:

– Сколько вы получали денег? Ну… какова ваша зарплата?

– Зарплата – это что такое? – поинтересовался Абдуль-Вахид, когда переводчик с трудом подобрал нужное слово, взяв его не из дари, не из пушту, а из одного богатого наречия фарси, в котором, кроме важных слов я выражений, имелось много шелухи.

Подполковник пояснил, что это такое, как важна зарплата для всякого обывателя, привыкшего считать копейки и крохи – настоящий обыватель не даст пропасть ни копейке, ни крохе. Абдуль-Вахид приподнял одно плечо, натянув свободный рукав кофты – у него, пожалуй, только плечи и жили, давали дополнительную информацию к тем скудным сведениям, что преподносил сам облик Абдуль-Вахида, запечатанный на семь печатей – ничего лишнего, ничего сверх того, что можно, плечи у бывшего муллы поднимались и опускались непроизвольно, сами по себе, словно в молитве, он не управлял ими – повторил почти по слогам:

– Зар-п-ла-та, – приподнял другое плечо. – Ну получал… Не знаю, сколько. Не считал.

– Ну все-таки! – Скляренко почувствовал, что в ответе муллы скрыта некая загадка, то самое, что может удивить и его, и читателей.

– Не считал, – повторил Абдуль-Вахид, – не знаю.

– В чем платили? В какой валюте? В афгани?

– Да, были афгани, – сказал Абдуль-Вахид.

– А пакистанские калдары?

– Были и калдары.

– Доллары?

– Были и доллары.

– Сколько?

Абдуль-Вахид привычно приподнял одно плечо:

– Не знаю!

– Приносили в пачках?

– В пачках. В запечатанных пачках. Каждый месяц.

– Несколько пачек?

– Почему несколько? – одно плечо Абдуль-Вахида недоуменно опустилось, другое приподнялось. – Корзину, – сказал он, – деньги приносили в корзине.

– Каждый месяц?

– Каждый месяц.

– Афгани, доллары, калдары – все вместе?

– Все вместе, – подтвердил Абдуль-Вахид.

Скляренко привстал на диване, отодвинул в сторону чашечку с черной кофейной гущей, поймал себя на том, что у него задергались пальцы – он словно бы почувствовал себя причастным к тем деньгам, что получал заместитель Ахмад-Шаха, словно бы сам пересчитывал их в корзине, чтобы затем разложить по ранжиру – это вот доллары, это калдары, а это «афони».

Так сколько же денег получал этот хромой? Корзина – это двадцать пачек долларов, двадцать пачек калдаров, двадцать пачек «афоней». Вопрос только – какого достоинства были деньги, и какой процент в этих шестидесяти пачках составляли доллары? Может, их было не двадцать пачек, а десять? А афоней вместо двух десятков тридцать?

Все равно много. И «афоней» много, и калдаров, и долларов. Скляренко поднес ко рту пустую чашку, привычно отхлебнул, но там ничего уже не было – подполковник затянулся впустую, повернулся к следователю:

– Кофе еще нельзя?

Тот вежливо улыбнулся в ответ, и Скляренко, однозначно расценив эту улыбку, быстро одолел собственную растерянность, из оторопи вернулся в явь и рассерженно одернул себя: еще не хватало, чтобы зеленый обо всем догадался! Строго и холодно поглядел на пленника, наморщил лоб, решая, продолжать разговор или закончить его, раздраженно встал:

– У меня все.

Следователь подал знак, и Абдуль-Вахид, скребнув костылем, также поднялся, тяжело оперся на искусственную ногу. Скляренко не глядел на него. Двое автоматчиков увели хромого в