Ванька читал донос, единственному своему глазу не веря, читал о том, как слушал Би-би-си и «Немецкую волну», называл Брежнева маразматиком, считал, что книги Брежнева вряд ли писал он сам, возмущался, что Брежневу дали Ленинскую премию по литературе и орден Победы, соглашался с Рейганом, что Советский Союз империя зла, хвалил джинсы «Леви Страус», негативно отзывался о колхозной системе, утверждал, что Ленин умер от сифилиса, уверял, что Сталин — незаконный сын генерала Пржевальского, и шутил, что Сталин — гибрид Пржевальского и лошади Пржевальского и похож на них обоих.

Затем Ванька прочел про то, что он рассказывал анекдоты о Чапаеве, показывал фотографию академика Сахарова, с которым якобы лично общался, радовался победе канадцев над нашей хоккейной сборной и самое главное изготовил копировальную машину, на которой размножал «Хронику текущих событий».

Ванька читал, низко склонивши седую голову и вертя ею, когда ползал взглядом от начала строки к концу и обратно. Прекратив чтение на середине, он отвернулся от рукописи и на какое-то время замер, закрыл глаз и даже как будто заснул.

Гость ждал терпеливо. Ванька открыл глаз и повернул его в сторону гостя.

— Зачем вы мне все это принесли? — спросил он.

— Хотел открыть вам глаза на вашего друга, — сказал пришедший и неожиданно для себя смутился, подумав, что нельзя открыть глаза во множественном числе одноглазому.

— И это все? — спросил Ванька.

— Не совсем. Вы теперь знаете: Жердык очень плохой человек, но он много хуже того, что вы знаете. Страшный человек! — сказал гость с чувством. — Он на вас стучал. Он на всех, на кого мог, стучал. Это из-за него вы попали на войну, из-за него стали калекой. Это человек, у которого нет ни принципов, ни чести, ни совести. В девяносто первом году он публично сжег свой партбилет. А уже в девяносто четвертом вернулся в компартию, занял в нашем районе ведущие позиции и теперь рвется выше. Я вам скажу как демократ…

— Вы демократ? — не поверил Ванька.

— Да, — сказал гость с достоинством. — В общем, я демократ. Но я не верю, что демократию можно установить и сохранить слабыми руками. Коммуняки готовы использовать против нас все методы, и если мы будем бороться с ними в белых перчатках, мы проиграем. Короче говоря, Ваня, очень прошу помочь…

— Мне кажется, где-то я вас раньше видел, — сказал Ванька.

— Видел, — кивнул гость и улыбнулся. — Очень даже видел. И не один раз. Крыша — моя фамилия. Игорь Сергеевич Крыша.

В комнате стало тихо. Ванька молчал, озадаченный нежданым открытием.

— А… — сказал он. — А зачем же вы… ты говоришь, что ты из КГБ, то есть из этого…

— Я не вру, — сказал Крыша. — Вот, посмотри.

Он протянул Ваньке раскрытую книжечку. С фотографии на Ваньку смотрел тот же Крыша, но в форме с погонами майора.

— Надо же, какая карьера! — покачал головой Ванька.

— Живем во времена многих возможностей, — усмехнулся Крыша. — Бандиты пошли в чекисты, чекисты в охранники, комсомольцы в банкиры, секретари обкомов в губернаторы, а Жердык в мэры. С надеждой на что-то повыше.

— А он по-прежнему поет «Сердце красавицы»?

— Да. Когда чему-нибудь рад.

— И он часто радуется?

— Чаще, чем хотелось бы. Он выиграл выборы, он собирается вернуть на место памятник Сталину…

— Когда?

— Не знаю. Скорее всего 21 декабря. В день рождения тирана.

— Хорошо, — подумав, сказал Ванька и повернул глаз к гостю. — Я вообще беру за работу большой гонорар, но этот заказ исполню бесплатно. Мне только нужно записать на магнитофон, как он поет «Сердце красавицы». Это можно сделать?

— А зачем тебе?

— На память.

— Сделаем, — пообещал Крыша.

На октябрьские праздники коммунисты в Москве наметили грандиозное шествие, собирали со всей страны своих приверженцев, кому делать нечего, среди них оказалась и Аглая. Она поехала несмотря на то, что праздники как раз совпадали с местными выборами. К выборам коммунисты, по всем опросам, шли на первом месте, и она, конечно, хотела увидеть их победу.

Но и шествие пропустить было нельзя.

— Езжайте, — сказал ей Жердык. — Езжайте, а мы уж тут поборемся и за вас.

Он дал ей денег на плацкартный билет.

Поезд был набит беженцами, русскими из кавказских республик. Это была малоаппетитная публика, дурно пахнувшая и вызывавшая не только жалость, но и брезгливость. Они везли с собой все, что осталось от грабежей и поборов, и загромоздили своими чемоданами, тюками, картонными коробками, пластиковыми сумками, перетянутыми клейкой лентой, все верхние полки, пол между полками и проход.

Аглае досталась полка верхняя боковая, а солдат, который ехал внизу, ни за что не хотел меняться. На попытки воззвать к его совести он долго не реагировал, а потом объяснил Аглае шепотом, но без большого смущения, что едет в госпиталь лечиться от недержания.

— Если ночью чего случится, вам же, бабушка, будет плохо. — Он помог ей залезть на полку, она там как-то расположилась, легла на спину, но боролась со сном, боясь свалиться во сне.

У солдата, вопреки его опасениям, все обошлось без конфуза, для нее же ночь оказалась нелегкой. В вагоне было жарко, но гуляли сквозняки. В соседнем купе не закрывалось окно. Его закрыли фанерой, но неплотно, и потому дуло, и особенно сильно, когда кто-нибудь открывал дверь в тамбур по дороге в уборную или в соседний вагон. Кроме того, было шумно. Дети плакали, старики храпели, кто-то стонал, а подальше четверо громко резались в карты и злобно ругали друг друга за неудачные ходы.

После полуночи вагон затих, но около двух поднялся шум: кого-то обокрали в вагоне СВ. Обворованный до того заметил стоявших у его купе двух кавказцев, теперь начальник поезда, милиционер и сам пострадавший будили спящих мужчин, переворачивали, светили фонариком в лицо, и начальник поезда спрашивал пострадавшего: «Этот? Этот?». Разбуженные ворчали, спрашивали, с какой стати их будят, но как люди бесправные выражали свое возмущение робко и неуверенно. Разумеется, воров так и не нашли, потому что не там искали. Аглае еще когда-то Диваныч рассказывал, что вагонные воры всегда действуют по наводке проводников и с ведома начальника поезда, который в случае скандала устраивает облаву в заведомо ложном месте.

На Савеловском вокзале ее встретил мужчина в толстом пуховике, кожаной фуражке «под Жириновского» и высоких сапогах. Лет ему было не меньше пятидесяти, но представился он просто Митей. Он повел ее пешком куда-то недалеко — сказал, в Марьину рощу. Было холодно, дул ветер, и моросил мелкий дождь, который тек по щекам и превращался в лед на асфальте. А у Аглаи болели колени, голова была ватная и саднило горло. Ноги разъезжались на мокром тротуаре, она боялась упасть, не могла поспеть за своим провожатым, время от времени останавливалась, Митя, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждал, курил и обтирал корявой ладонью лицо.