«Месье!

Хотя у меня очень мало времени, я не хочу задерживаться с ответом, которого Вы, кажется, с нетерпением ждете.

Благодарю Вас за любезное письмо и руководившие Вами добрые намерения. Но я считаю, что семейные драмы и междоусобные войны касаются только заинтересованных и никогда посредников, которые всегда снисходительны и пристрастны по отношению к исповедующейся стороне.

Как Вы сказали, сейчас я знаменит, но, пока я был молод и не известен, никто не захотел меня поддержать, оказать материальное или моральное содействие. Кто меня любил, учил и помогал в течение этих сорока лет?

Актер исполняет самые разные роли и соприкасается с разными людьми, но никогда не берется давать им советы и не пытается проникнуть в их интимный круг. У актеров это безусловное правило.

Опыт, часто горько приобретенный, научил нас, актеров, что у каждого в жизни своя судьба, ее нельзя избежать. Нужно стараться сохранить свою индивидуальность.

Это несколько длинное предисловие должно было дать Вам понять, до какой степени я был удивлен советами, содержащимися в длинном, отпечатанном на машинке послании, полученном от Вас, чужого мне человека!

Когда Вы подошли ко мне в Динаре, я любезно Вам ответил, как отвечаю всем, кто ко мне обращается. Но если затем каждый начнет указывать мне, как себя вести, мне придется отправиться на один из островов Тихого океана, чтобы меня оставили в покое!

Разве я вмешивался в Ваши дела? Даже если бы Ваша жизнь была представлена мне как самый неправдоподобный сценарий, я считал бы своим долгом сделать вид, будто ничего не знаю.

С моей стороны это было бы всего лишь проявлением приличия и такта. К сожалению, это присуще далеко не всем.

Надеюсь, месье, что больше не буду иметь чести получать от Вас писем, и даже прошу Вас, если мы встретимся снова, не обращаться ко мне.

Это единственная услуга, которой я жду от Вас.

Жан Маре».

Доктор Эрве не сказал мне ничего нового. Полный решимости читать дальше роман своей жизни, я отправился в Обитель траппистов, к отцу Альберику.

Симпатичное бородатое лицо послушника, открывшего мне дверь, светилось радостью. Но могло ли быть иначе? Ведь верить в Бога, любить его, служить ему — огромная привилегия. Как я мог представлять себе монастырь печальным? Разве не счастье жить в согласии с самим собой и любить? На каждом шагу я обнаруживал свидетельства любви. Чистота, элегантность аббатства говорили не о комфорте, а о заботе, проявляемой к обители Господа.

Отец Альберик встретил меня доброй улыбкой. Он прекрасен своим спокойствием, открытостью, естественностью. Мы обедаем в его кабинете. Убранство кабинета скромное, но дышит изяществом. Мы нашли общую тему для разговора. Мы говорили о Пикассо, Максе Жакобе, Жане Кокто, с которыми отец Альберик был знаком. Он не говорил со мной о религии. Но я все-таки посвятил его в то, каким странным верующим я являюсь. Впрочем, верующий ли я вообще? Нельзя жить так, как я жил, и быть верующим. Я запрещаю себе быть суеверным. Я запретил себе это раз и навсегда. Но боюсь, что то, что я называю верой, на самом деле лишь наивное суеверие. Если бы я любил Бога, я доказывал бы это своими поступками. А мои поступки свидетельствуют о противоположном. Я это знаю, поэтому прошу Бога дать мне веру.

Маритен писал: «Бог прощает все, как только сердце раскаивается». Но нужно еще быть способным к раскаянию, обладать даром судить себя, разбираться в себе, верить. Я обладаю способностью судить себя, но не раскаиваться. Если бы я был способен на это, я безраздельно посвятил бы себя только Богу. При этом я бы еще заколебался. Не слишком ли это будет легко после того, как я так долго медлил, и не справедливее ли будет не получить веру, чтобы не быть спасенным? Не мне об этом судить.

Я расспрашивал отца Альберика об отце. Он сказал, что никогда не забудет его деликатности, что дружба с моим отцом, часто искавшим уединения в монастыре, была большой честью для него. Отец Альберик заверил, что двери аббатства всегда открыты для меня, как были открыты и для моего отца. Но он ничего не смог мне рассказать по поводу развода моих родителей. Значит, я никогда не узнаю их настоящей истории. Это похоже на то, как если бы я потерял один том из романа с продолжением, прежде чем узнал конец.

Я снова встретился с другом моего отца, доктором Эрве — прямым, открытым, честным человеком. Это он передал мне письмо, которое написала Розали, скопировав мой почерк и подписавшись моим именем. Он сказал, что история, рассказанная в книге «Мои признания» об оплеухе, которую якобы дал мне отец и которая послужила причиной развода моих родителей, не соответствует действительности. Одна вечерняя газета только что опубликовала эту историю без моего ведома. Я просил в память о моем отце внести поправку. Но это так и не было сделано.

Дружба Жана по-прежнему помогает мне жить. Мы стараемся видеться как можно чаще. После одного моего визита Жан написал письмо, опечалившее меня.

«Мийи,

Мой Жанно.

После твоего ухода я пережил ужасный приступ тоски и одиночества, против которого даже столь мудрое сердце Дуду[41]ничего не могло поделать. Ты был прав, сказав, что «эти визиты невыносимы и что нам нужно жить вместе». Когда ты уходишь, мне кажется, что я падаю в одну пропасть, а ты в другую. И я все время думаю, можно ли решить эти сложные проблемы в эпоху беспорядка и жестокости.

Ты забыл свои меховые перчатки. Я забрал их к себе в комнату и целовал, сдерживая рыдания. А тут еще этот чертов грипп совершенно деморализует меня. Заставляю себя превозмочь желание все бросить.

Обнимаю тебя изо всех своих слабых сил.

Жан».

Он писал и из Испании.

«9 августа 1961.

Вот я и в Испании, где не думал уже больше побывать. Снова нас разделяют эти жестокие километры, хотя мы должны были бы всегда быть друг подле друга. Чем дальше, тем больше печалит меня эта разбросанность людей и лиц, теряющихся в тумане. Что до меня, то я переживаю другую драму, и она еще хуже, поскольку ничто не может разорвать связывающую нас нить и я ощущаю ее болезненное натяжение.

Расскажи мне немного о ролях Понтия и Марса. Я уединюсь на Марбелле, чтобы продолжить свой труд по египтологии. Это странный винегрет, состоящий из очень небольшого количества постоянно возвращающихся идей и слов, которые не спасут меня от моего одиночества.

Я люблю тебя, мой Жанно. Обнимаю тебя.

Жан».

Я уезжаю в Италию сниматься в «Понтии Пилате» у американского режиссера Ирвинга Раппера. Жан Кокто написал мне туда. «Может быть, ты сможешь не приговорить Христа и не умыть руки. Попытайся, поскольку прошлое, настоящее и будущее не существуют».

Во время съемок этого фильма со мной произошло любопытное приключение. Я снимал в тридцати километрах от Рима, в Альбано, прелестный домик среди виноградников. Я возвращался туда каждый вечер. Как-то ночью я выехал из Рима. На дороге голосовал мальчик. Я остановился. Ему нужно было в Неаполь.