Судя потому, как они кивали направо и налево, воркуя и называя друг друга поименам, этодействительно был голубиный двор с присущими такого рода сборищам сплетнями, похвальбой и иерархией.

Голубки сильна отличались отсамцов. Во-первых, они были стройнее, меньше и элегантнее. А во-вторых — спокойнее. Как правило, они скромно гуляли парами, не собираясь толпами, как голуби, или же сидели — я не танцую! — на перилах, в товремя как самцы выписывали вензеля и прохаживались в кадрили, ни на миг не покидая танцплощадки.

Кроме того, самочки были окрашены в пастельные тона, откоричневого и бежевого дарозового. Глаза у них порой были рубиновые, порой — нет, но пальчики всегда голубые, а красные лапки изящнее, чем у самцов. Голубки побольше носили кольца на шее — как ошейники у собак. Эта птицы Джейн Остин, решил Пилигрим. Сестры Эллиот и Беннет (Героини романов английской писательницы Джейн Остин (1775–1817) «Гордость и предубеждение» и «Убеждение») на балу, где у них нет поклонников и…

Это всего лишь птицы, идиот!

Пилигрим застыл у открытого окна с крошками хлеба в руках.

Кто-то заговорил.

Кто это?

Вернее, прошептал…

«Не надо! — хотелось сказать Пилигриму, — Пожалуйста, не надо!» Но он молчал..

Очевидно, в комнате, кроме него, кто-то есть. Пилигрим знал, что этоне Кесслер и не доктор Юнг. Доктор должен был появиться через час, а Кесслер пошел домой к матери, чтобы взять пару весенних туфель.

Пилигрим взглянул на подоконник.

Всего лишь птицы.

Какая разница?

— Какая разница? — спросил онвслух.

Никто не ответил.

Пилигрим медленна повернулся.

— Есть тут кто-нибудь?

Ни души.

Порой голоса делали вид, что говорят отимени Бога. Пилигрим прекрасно этознал. Порой они выдавали себя за дьявола. Или за покойных.

В гостиной, где стоял Пилигрим, и в спальне за ней явноничего не было, кроме мебели.

Может, заговорила мебель? Кресло? Стол? Лампа или абажур. Зеркала. Рама откартины. Ковер, позеленевший от зависти к тому, что Пилигрим занят голубями-придворными и целомудренными голубками Джейн Остин, не обращая внимание на потребности и чувства — эмоции и желания — стоящих в гостиной предметов обстановки. На их тоску пообщению друг с другом, разлученных и расставленных в раз и навсегда заведенном порядке, несмотря на та что жизнь требует отсвоих созданий движения! Им необходимо быть в центре внимания, а они вечно висят на одном и том же месте на стене или стоят на полу, орошаемые сухим дождем пыли, заграждая друг другу обзор и затеняя выражение лиц. Целыми неделями стоять никому не нужными! Быть ящиком, который никогда не выдвигают, или лампой, которую никогда не включают! Быть диванной подушкой, которую никогда не переворачивают, не взбивают, не держат в руках! Быть упавшей булавкой, которую никто не нашел. Быть сломанным карандашом, который никто не заточит, — или же запачканным оконным стеклом, которое никто не протрет. Вечно стоять спиной к стене и лицом к свету. Быть незажженной спичкой или непрочитанной книгой. Быть пылью или же не вытертой грязью с чьих-то ботинок. Всю жизнь проводить незамеченным, ни разу не услышав слов благодарности…

Это всего лишь мебель, ты, маньяк!

Голуби за окном, не находя больше крошек, засуетились и захлопали крыльями.

Пилигрим сел.

Кресло вздохнуло: «Наконец-то!»

Пилигрим поднял руки, закрыл ими лицо и только тут вспомнил, что в них полно крошек. Хлеб соринками застрял в волосах, попал в глаза…

Склонившись вперед, Пилигрим бухнулся посреди комнаты на колени.

— Молю тебя! — прошептал он. — Кто-нибудь! Приди и спаси меня!

Тишина. Голуби и голубки улетели клевать траву или же искать, где их покормят.

Когда Кесслер вернулся в новых скрипучих туфлях, Пилигрим стоял на коленях и, по-видимому, молился.

— Мистер Пилигрим! Сэр! — позвал санитар. — Могу я вам чем-то помочь?

Пилигрим не ответил.

— Нельзя стоять на коленях всю жизнь, — не унимался Кееслер. — Нам надо встать, скоро доктор Юнг придет.

Ни звука. Ни жеста.

Через двадцать минут в гостиную влетел Юнг с нотной папкой Анны в руках. Халат не застегнут, волосы растрепаны…

Кесслер увел его в спальню и обрисовал ситуацию. Юнг вернулся оттуда один.

— Мне помолиться вместе с вами, мистер Пилигрим? — спросил он.

Тот кивнул.

Не гнушавшийся ничем, что могло бы помочь ему понять настроение пациента или его проблемы, Юнг опустился на колени прямо напротив Пилигрима.

— О чем мы молимся? — спросил он мягко, но без обидной снисходительности.

— О деревьях, — ответил Пилигрим.

— О деревьях? — удивился Юнг. — Вы хотите сказать, мы должны молиться за деревья?

Пилигрим покачал головой.

— Отведите меня к ним, — прошептал он. — Я должен сходить к деревьям.

— К деревьям… — повторил Юнг. — Хорошо. Дайте-ка я помогу вам подняться.

Десять минут спустя Юнг и Пилигрим, набросив плащи, вышли в сад к востоку от клиники. Кесслер следовал за ними на почтительном расстоянии, поскольку так и не смог заставить скрипучие туфли заткнуться.

У Пилигрима подкашивались ноги. Вцепившись, словно калека, в руку Юнга, он еле ковылял по тропинке.

Внезапно он глянул вверх — и снова бухнулся на колени.

— Мистер Пилигрим! Мистер Пилигрим! — окликнул его Юнг.

— Замолчите! — отмахнулся Пилигрим. — Смотрите! Неужели вы ее не видите?

Юнг не заметил ничего необычного.

— Ее, мистер Пилигрим? Кого?

— Там, — шепнул Пилигрим. — Там.

Он показал пальцем.

Юнг обернулся и посмотрел. Высоко над ними, в кроне гигантской сосны, сидела птица зимородок — зелено-голубая и блестящая, с рыбой в клюве. Она скосила на мгновение глаз на людей внизу, словно отмечая их одного за другим, а потом, заглотнув добычу, с криком улетела.

Карл Густав отошел и сел на скамейку, наблюдая оттуда за пациентом, который так и остался стоять на коленях с выражением почти религиозного экстаза на лице.

«Дожили! — подумал Юнг. — Нас посетили видения».

Они пробыли там полчаса: Юнг — на скамейке, Пилигрим — на коленях, Кесслер — прислонившись к дереву.

Наконец Пилигрим встал, смахнув с брюк пыль. В волосах у него все еще были хлебные крошки. Он собрал их в ладонь, обернулся и бросил прощальный взгляд на дерево — одинокую сосну, чья крона сияла в солнечных лучах.

«Я вернусь, — решил он. — Вернусь и поставлю метку». И зашагал, более не хромая и не спотыкаясь, к клинике, разбрасывая на ходу крошки.