Оказалось, что об Испании он тоже говорил.

Момо, тяжело дыша, уткнулась головой в его плечо:

– Я знаю, Волк, – Мишель почувствовал, что она улыбается,– знаю. Ты делай свое дело, а я…, – женщина прервалась, – я буду петь…, – она прижалась к нему, Мишель поцеловал темные глаза:

– Спи. И я буду спать. Пообедаем, и я тебя провожу домой. С моим кузеном все хорошо, и с мадемуазель Гольдшмидт тоже…, – Момо хихикнула:

– Я тебе говорила. Спи, милый…, – слушая хрипловатый, низкий голос, он, сам того не ожидая, заснул. Момо, погладила его по щеке:

– Буду петь. И буду ждать тебя, мой Волк.

Она подавила вздох. Обняв, его, Пиаф задремала, крепко, без снов.

Федор вышел в приемную полицейского участка восьмого округа, рядом с президентским дворцом, когда на улице светало.

Дело было ясным, никто его задерживать не собирался. Господин, швырнувший бокал на сцену, получил обвинение в нарушении общественного порядка. Месье проводил время в камере. Полиция, уставшая от бесконечных маршей и протестов Аксьон Франсез и правых группировок, шутить с такими вещами не любила. Тем более, премьер-министр страны, месье Блюм, был евреем. Полицейский следователь, допрашивавший Федора, похлопал по бланку протокола:

– Месье Воронцов-Вельяминов, десяток свидетелей все подробно описали. Молодчики устроили дебош, бросали пустые бутылки, оказывали сопротивление полицейским. Вы вмешались, встали на защиту дам, так сказать, – полицейский улыбнулся, – любой судья вас поймет.

– Дам, так сказать…, – Федор отряхивал пиджак в крохотном, холодном туалете участка. В мутном зеркале виднелась разбитая бровь, и рассеченная губа. Коснувшись ссадины, он поморщился:

– Ладно. Мама вряд ли обратит внимание, – Федор умылся ледяной водой, – а остальным объясню, что произошел инцидент на стройке. У нас такие вещи случаются…, – голова болела. Он жадно выпил воды из-под крана. Заломило в затылке. Федор, с тоской, подумал о луковом супе, в забегаловке на Центральном Рынке, горячем, остром, тягучем.

– И стопку водки, – встряхнув головой, он сразу пожалел об этом, – прямо туда и поеду. Только надо позвонить Мишелю, узнать, что с девушками…, – он помнил низкий, сильный, уверенный голос:

– Оставьте меня в покое! Со мной все в порядке! Прекратите совать мне визитную карточку!

– Ерунда, – Федор старался не смотреть в сторону облицованной кафельной плиткой дыры в полу, – ей нечего было делать в кабаре…, – выпив еще воды, он наклонился над дырой.

Стало немного легче. Умывшись, он оперся спиной о стену:

– Или щей суточных. Русские рестораны закрыты. Бери такси, поезжай на Центральный Рынок, – разозлился Федор, – пусть бокал вина нальют. Но это был ее голос, я точно помню. Шейне мейделе, – он усмехнулся, – надо ее найти, через Момо…

Искать не пришлось.

Шейне мейделе, в шелковом, вечернем платье, сидела на деревянной скамье приемной. Держась за сумочку, девушка обеспокоенно глядела на дверь. Когда она открылась, Анеля вскочила: «Месье Корнель, с вами все в порядке?»

Анеля, отчего-то подумала:

– Он похож на господина Судакова, что в Варшаве выступал. Только он красивей, и выше. Господи, – разозлилась девушка, – о чем ты? Он не еврей, и женат, должно быть. Такие мужчины всегда женаты, – все мужчины, предлагавшие ей содержание, были старше ее, обеспечены, известны, и, конечно, у них имелась семья.

– Ты здесь, чтобы справиться, как у него дела, – напомнила себе девушка, – он благородный человек. Он за тебя вступился…, – приехав на такси, домой, Анеля не успела переодеться:

– Ему поесть нечего будет…, – девушка взяла медную кастрюльку, – найдется у них какая-то плитка…

На всю переднюю, упоительно, пахло курицей.

Она стояла, глядя в голубые глаза. Девушка спохватилась:

– У вас бровь рассечена. Надо промыть, у меня есть…, – зардевшись, Анеля вынула из сумки пузырек. На модных показах девушки часто пачкали платья губной помадой. Спирт отлично выводил пятна с шелка и шерсти. Анеля всегда носила склянку в сумочке.

Она, было, достала носовой платок. Вытащив зубами пробку, месье Корнель выпил половину пузырька:

– Очень вовремя, мадемуазель Гольдшмидт, – одобрительно сказал он, – большое спасибо. А это что? – он кивнул на кастрюльку.

Анеля даже ахнуть не успела, только приняла склянку:

– Куриный бульон. Наш, еврейский, я сама его варила. Я подумала, вы будете голодны, и привезла…

Месье Корнель жадно ел горячий, острый бульон. Анеля, бездумно, перебирала вещи в сумочке, вертя визитную карточку на дорогой бумаге: «Месье Альберт Пинкович, продюсер, Réalisation d'art cinématographique». Внизу нацарапали: «Позвоните мне касательно кинопроб».

– Я кричала на того мужчину, – вспомнила Анеля, – неудобно. Надо позвонить, из студии, извиниться…, – он отставил пустую кастрюльку. Анеля настояла на том, чтобы протереть его ссадины. Она касалась лица Федора, нежными, прохладными, длинными пальцами. Он, внезапно, весело сказал:

– Я вас домой хотел пригласить, мадемуазель Гольдшмидт.

– Зачем, месье Корнель? – серо-синие, большие глаза посмотрели на него. Федор покраснел: «Показать…». Он чуть не добавил, вспомнив рассказы бабушки Марты: «Коллекцию минералов».

Улыбаться было больно, но Федор все равно улыбнулся:

– Мои эскизы, проекты. Я думал, что вам будет интересно. И ваши наброски я бы посмотрел, с удовольствием. Спасибо, что меня спасли, – он указал на кастрюльку. Анеля прошептала:

– Это вы меня спасли, то есть меня и Момо. Я не думала, что в Париже такое бывает…, – она отвернулась.

– В Париже разные люди живут, – мрачно сообщил Федор, подавая ей руку. Он, было, хотел добавить, чтобы мадемуазель Гольдшмидт не боялась, потому что, если он будет рядом, то никогда больше такого не случится. Федор оборвал себя:

– Девушке восемнадцать лет. Зачем ты ей нужен? Она добрая душа, вот и все…

От нее пахло цветами и немного пряностями.

– Я вам хотел сказать, в кабаре…, – Федор взял кастрюлю, они вышли на пустынную, рассветную улицу:

– Вы очень похожи на американскую кинозвезду, Роксанну Горр. Она моя родственница, – Федор остановил такси, – дальняя.

– Мне говорили, – слабо улыбнулась Анеля.

Они ехали в полном молчании, отодвинувшись друг от друга. Девушка вспоминала:

– Он меня приглашал посмотреть эскизы, в студию. Конечно, он женат. Женатые мужчины всегда так делают…, – такси остановилось у ее двора. Федор, выйдя, открыв дверь, замялся:

– Если вы не заняты, в понедельник вечером…, Мне надо выбрать подарки, в Le Bon Marche, в честь рождения детей. Мы могли бы поужинать, на правом берегу…, – урчал двигатель рено, прохладный ветер играл прядями темных волос, Анеля прижимала к груди кастрюльку. Подняв глаза, она, дерзко, спросила: