холеным, в чрезвычайно дорогой одежде, разве что не потолстел, и глаза остались прежние — змеиные.

Вообще-то ничего плохого Глеб Бокий — он даже фамилию вспомнил — ему не сделал. Тот обещал найти Тойво, теперь нашел. Хотелось надеяться не для того, чтобы выспрашивать Антикайнена о виденном тогда Белом Свете. Но вспоминать о том ужасном вечере возле Каяни, когда им с Вилье чудом удалось остаться в живых, не хотелось.

— Да и вы на пролетариат не очень похожи! — ответил Тойво.

— Дерзкий, — хмыкнул Глеб. — Ты мне нужен.

Антикайнен хотел, было, ответить, что «ты мне — нет», но отчего-то не решился. Меж тем Бокий повернулся к парню спиной, коротко махнув рукой: иди за мной. Тойво идти не торопился, но, оценив ситуацию правильно, все же двинулся следом. Товарищ Глеб был вовсе не один, его прикрывали с четырех сторон невзрачные мужчины, вероятно готовые прийти на помощь своему боссу в любой момент. От них исходила некая опасность, впрочем, как и от самого Бокия. Они не промедлят ни доли секунды, чтобы выстрелить в человека, либо полоснуть ему ножом по горлу.

Тойво вздохнул, полагая, что на встречу с вождем теперь, вероятно, опоздает.

— Если ты к Бланку идешь, то можно не волноваться — он не обидится на опоздание, — словно прочитав мысли Антикайнена, бросил через плечо товарищ Глеб. — Если к кому-то другому, то перебьешься.

Догадаться, кто же такой Бланк, конечно же, было можно. Но можно, все-таки, с некоторым трудом. Вероятно, это была какая-нибудь партийная кличка, только донельзя странная. Революционеры обычно не обзывали друг друга еврейскими псевдонимами. Блюмкин, например, сделался Исаевым, другие парни — Каменевыми, Бухариными, даже Свердловыми. Но Ульянов, ставший Бланком — это звучало странно.

Только гораздо позднее Тойво выяснил, что Бланк — это была фамилия матери Вовы Ленина. А Бокий на правах ближайшего соратника этой фамилией пользовался в своих небескорыстных целях.

Они зашли в рюмочную, сделавшуюся, вдруг, совсем пустынной, и присели за столик. Выпить Бокий не предлагал, Тойво последовал его примеру и тоже угощать не торопился.

— Сам понимаешь, революция — это ширма для идиотов, — начал Глеб, а один из его невзрачных товарищей принялся переводить его слова лишенным всяких эмоций голосом. — Нужно глядеть на тех, кто прячется за этой ширмой.

— Я сам по себе, — пожал плечами Антикайнен.

— Глядеть на тех, кто за ширмой, следует для того, чтобы найти веревочки, привязанные к их рукам, — не придавая никакого значения реплике собеседника, продолжил Бокий. — Только тогда можно понять, кто же за эти веревочки дергает?

Тойво на этот раз промолчал, и установилась довольно тягостная пауза.

— Ты веришь в бога? — нарушил молчание Бокий.

— Я верю в Господа.

— Отлично! — словно бы, даже, обрадовался товарищ Глеб. — Все эти парни веруют лишь в золотого тельца, некоторые, особо пробитые — в идею. Но все это частности. Нам нужно обрести понимание Веры — настоящей, древней Веры, Веры, которая творила чудеса. Наши предки не были глупыми, наши предки умели столь много, что нам вряд постичь это своим умом. Мы будем искать, мы найдем, а потом будем править миром.

Тойво не понимал, к чему клонит этот человек со страшными глазами.

— У нас будет все: деньги, влияние. Мы будем избранными. Кое-кто уже сейчас готов начать работу, так что у меня к тебе есть предложение: будь моим человеком.

Вот теперь все стало на свои места. Чудеса, древность, Вера, избранность — все это лишь прелюдия обычной вербовки. Но тогда как объяснить его участие в Черной мессе? Что было сказано ему в Валхалле: «Пан или Пропал?» Человек со змеиными глазами неизвестной национальности не Пан — это точно. Стало быть, вербовка преследует собой не просто меркантильные цели: иметь своего человечка в стане противника, впрочем, и в стане союзника — тоже. Тогда — что?

— Я не понимаю вас, — честно признался Тойво.

— Так что тут непонятного? — рассердился Бокий. — Будешь работать на меня. Ты — парень тертый, с головой все в порядке, кровь у тебя правильная, стало быть, и с печенью все в порядке — можешь платить за свои поступки (здесь игра слов: maksaa — платить, maksa — печень по-фински).

— Как Прометей? — криво и невесело усмехнулся Антикайнен.

— Именно, как, понимаешь ли, Прометей! — Глеб сузил свои глаза, отчего сходство со змеей стало просто разительным. Точнее, со Змеем, который был еще и искусителем. — Наш ответ за наш грех, первородный грех (опять игра слов: synty — происхождение, рождение, synti — грех, по-фински). Мне нужен носитель древнейшего человеческого языка. Теперь, надеюсь, все понятно?

Был бы на его месте Куусинен, тот бы, безусловно, все понял.

— Я подумаю? — чтобы как-то скрасить неминуемую паузу, спросил Тойво.

— Подумай, — слегка дернул головой Бокий. — Только недолго. А к Бланку не ходи. Лучше Сталина послушай.

Антикайнен знал, кто такой этот «Сталин». Но для того, чтобы послушать его, надо было ехать в Турку, где намечалась грандиозная встреча всех и всяких социал-демократов России и ближнего и дальнего зарубежья. Попасть туда — пара пустяков, там терлись все, кому ни лень: и полицаи самые разнообразные, и какие-то «нелегалы»-революционеры, и прочие «легалы». Только царя-батюшки не было, он, вероятно, отдыхал от бремени своего тяжкого в Котке, играя в фанты с кривоговорящей по-русски императрицей.

Тойво ничего не мог ответить Бокию, потому что поступившее предложение застало его врасплох.

Саамские колдуны, бурятские шаманы, криптография, знания о древних ядах, гипнотизеры и экстрасенсы, телепаты и ясновидящие — вот, оказывается, каков был круг интересов товарища Глеба. «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Вероятно, он как раз и был тем неугомонным.

Вроде бы дело интересное, да что там говорить — ужасно интересное. Приоткрыть завесу, скрывающую Истину, отбросив, как ненужный хлам, научно-политические исследования самой Истории специальными институтами. Пусть Бланк с еврейскими товарищами по партии брызжет эрудицией и слюной, предрекая великое будущее всему народу, восхваляя самых мудрых русских крестьян, пролетариев и прослойку, то есть, интеллигенцию. Он говорит лишь то, что слушатели хотят слушать. Особенно, прослойка эта, интеллигенция, привыкшая ронять скупую слезу по поводу тяжкой доли народа. Ну, и без повода она тоже слезу роняет.

Тойво не был ни крестьянином, ни рабочим, ни интеллигентом. Как писал полюбившийся ему Сабатини («Одиссея капитана Блада», правда, книга вышла в 1922 году), он был самостоятельным человеком, привыкшим к самостоятельному мышлению. Именно поэтому крайне заманчивое предложение товарища Глеба вызывало опасения: коготок увязнет — всей птичке пропасть. Бокий ищет, но ищет он, в первую очередь, для себя самого. Что же, это все понятно и