– А награды у вас есть? – выдохнул Саша.

– Есть. Медаль Суворова и «За отвагу».

Про медаль «За отвагу» Матвей вспоминать не любил: он получил ее как раз за то задержание, во время которого погиб Сухроб Мирзоев.

– Так чего ж вы их не носите! – воскликнул Саша. – Ну ни хрена ж себе, такие медали! Или вы... – Лицо у него вдруг потемнело, болезнь снова всплеснулась в глазах. – Вы тоже думаете, что война из вас человека выжала?

– Не думаю. Во-первых, я все-таки не на войне был, а во-вторых, ничего я такого там не делал, чтобы человек из меня выжался. А что значит – тоже? – осторожно поинтересовался Матвей. – Кто тебе такое говорил, ну, про войну?

– Папка, – помолчав, сказал Саша. – Он, как с Чечни пришел, совсем не человек стал. Когда по контракту уходил, мне пять лет только сполнилось, малой еще, а все равно помню, какой он был. Веселый, добрый, вот какой. Три года его не было, а как вернулся... Мамка все плакала, говорила, зачем нам эти деньги, раз он такой стал, а он за такие слова сперва побьет ее, а потом напьется, плачет, кулаком в стенку колотит и вот это самое кричит – что война из него человека выжала... А потом совсем ее убил. Вроде приревновал к кому-то. Да какое приревновал! Ему баба вообще уже без надобности была, целыми днями пьяный шарахался. Просто кони двинул от ханки, вот и... – Саша замолчал, как будто споткнулся. Его худенькие плечи ходили ходуном. Он обхватил их руками, словно пытаясь остановить, потом вскинул на Матвея несчастные, больные глаза и тихо сказал: – Он мне письмо прислал с зоны. Показать?

– Покажи.

Саша достал из кармана мятый конверт, протянул Матвею. Тот вытащил из конверта листок, неровно выдранный из тетрадки в клетку.

«Дарогой сына! – было написано в первой, самой корявой строке. Дальше эти нервные, пересыпанные ошибками строчки то сходились друг к другу, то разбегались вверх и вниз. – Серца мое рветца, что я тибя обсиротил и голавой бьюся об стенку. Но я не виноватый а мамка твоя меня обидила как мужика, за то ее суку убил. И хачу чтоб ты знал про миня правду какой я несчасный. Как вернуся с зоны заживем мы с табой па чилавечиски и ты миня даждися. Твой любящий папка».

Матвей почувствовал, что в глазах у него темнеет от злости.

«Письмо прислал сыну, не забывает! – подумал он. – Сосед по нарам и бошку может оторвать, чтоб не доставал своими соплями психозными, а пацана отчего ж не помучить».

– Я все думаю... – еще тише проговорил Саша. – Все думаю: а если он правда ко мне приедет после зоны? Как мне с ним тогда? У нас в том детдоме, откудова меня сюда привезли, к некоторым мамки как грязь пьяные приезжали. Чисто бомжихи. А пацаны их жалели, не гнали – мамки все-таки. Это ж правильно, как вы думаете?

– Правильно.

– Ну вот. Тогда, получается, я его тоже должен пожалеть и не погнать?

– А вот так как раз не получается, – жестко отрубил Матвей. – После такого уже не жалеют. Во всяком случае, не тебе его жалеть.

Он не смог сказать вслух о том, что этот захлебывающийся от жалости к себе подонок убил Сашину мать. Саша сказал об этом сам.

– Он же при мне ее убивал-то. Сперва кулаком в голову ударил, а потом ногами, а потом ножом еще... Я в кладовке сидел, в щелку все видел. А выскочить не мог. Она к двери кладовочной так привалилась, чтоб я снутри не открыл. Специально, наверное. И закричать даже не мог – горло схватило. Потом сомлел, ничего не помню. С того и выжил, а то б он, может, и меня... Не могу я его жалеть! – выдохнул он. И, помолчав, добавил совсем другим голосом: – Спасибо, что вы мне то же самое сказали. А то я думал, что ненормальный какой-то, раз отца простить не могу.

– Нормальный ты, Саша, – сказал Матвей. – И не только нормальный, а еще талантливый. Тебе сейчас главное талант свой не растерять. Помочь ему вырасти.

– Как картошке, что ли? – улыбнулся Саша.

– Как цветку. Вот у моей бабушки розы в палисаднике. Они сами собой ведь не вырастут – замерзнут, пожухнут. И какая тогда разница, что они красивые могли бы быть? Не стали же.

– Мамка тоже цветы любила, – задумчиво сказал Саша. – Ага, точно, накрывала их на зиму... Помогала им, значит.

При этих словах о матери голос его прозвучал уже не болезненно, а почти спокойно.

– Ну вот и ты себе должен помочь. Понимаешь?

– Понимаю... А вы мне медаль Суворова покажете? – вдруг спросил он. – Красивая она? И «За отвагу» тоже.

– Покажу, – улыбнулся Матвей. – Привезу из дому и покажу. А что не ношу их... Ну неловко мне с ними ходить. Может, потом когда-нибудь. Когда стариком стану. Ты тогда уже знаменитым художником будешь. Я медали надену, а ты с меня парадный портрет напишешь.

Проводив Сашу, Матвей вернулся в комнату.

«Весь вечер истины возвещаю, – усмехнулся он про себя. – Прям гуру».

Он присел перед печкой, поворошил кочергой алые угли. Они дышали и подмигивали, как в сказках Андерсена. И сразу, как только он об этом подумал – что угли в печке такие же, как в сказках Андерсена, – все, что он делал сегодня, куда-то отступило, а то, что он весь день гнал от себя, наоборот, подступило к горлу, к сердцу... Маруся словно в комнату вошла, так отчетливо он увидел ее глаза прямо перед своими глазами.

Это было так болезненно, так мучительно, что Матвей даже зубами заскрипел.

«Что ж ты делаешь со мной? – сердито сказал он. – Уходи!»

Она не послушалась – выходя из передней комнаты в спальню, Матвей чувствовал ее взгляд.

Уже в кровати, глядя бессонными глазами в потолок, он снова притягивал к себе все, что могло бы хоть ненадолго занять его внимание, что помогло бы не видеть ее.

«Что это мне Антоша насчет генетики рассказать хотела? – вспомнил он. – Про мужчину, от которого отца родила... Учитель он был, получается?»

Эта мысль на несколько минут отвлекла его, и в эти минуты он заставил себя броситься в сон. Это надо было сделать поскорее, пока Маруся отвела от него взгляд на те короткие мгновения, в которые он отвлекся на посторонние мысли.

А уже во сне, в тумане растворяющегося сознания, вся она снова была перед ним, с ним, в нем, и ничто постороннее – Антошино прошлое, какой-то неведомый учитель – не могло его от этого отвлечь.

После того бесконечного июльского дня у лесного озера время для Тони остановилось.

Она жила как во сне. Ходила на работу, что-то ела, с кем-то разговаривала и при этом не понимала, где находится, с кем, зачем. После того как Кастусь сказал ей: «Давай еще полюбимся», они оставались на берегу почти до вечера, потому что не могли друг от друга оторваться. Потом он проводил ее до дороги и ушел, не оборачиваясь, и больше она его не видела.

Взглянув однажды на отрывной календарь, который Катя повесила в комнате, Тоня узнала, что с того дня прошла неделя.