Я убрал руку, однако дрожь не прекратилась. Я встал и подошел к окну. Я чувствовал, как тяжко колотится сердце, ощущал его в глубине горла, в животе, в головке пениса, в ногах. Я облокотился о подоконник и выглянул на улицу и увидел над головой фрагмент черно-серого ночного неба. Все может закончиться здесь, подумал я, моя жизнь, вся жизнь, и это не будет иметь значения. Мысль показалась такой разумной, такой справедливой моим одичалым чувствам, что я едва не высказал ее вслух.

– У тебя не будет неприятностей из-за того, что ты здесь? – спросила Джейд.

– Нет.

– Но тебе ведь не полагается видеться с нами. Ты же на условно-досрочном освобождении. Могу поспорить, никто не знает, что ты уехал.

– Это не имеет значения. Никто не узнает. Я прогулял половину пятницы и сегодняшний день. Выходные не считаются.

Джейд скептически посмотрела на меня, однако не стала развивать мысль: она переняла у Энн уверенность, что наилучший способ защитить кого-то – не выказывать чрезмерной тревоги из-за его поступков.

– Знаешь, кого я встретил в самолете, когда летел сюда? Стюарта Нейхарда. – (Джейд пожала плечами.) – Ты его не помнишь. Он был в моем классе. Теперь работает у дантиста и здесь, в Нью-Йорке, заказывает золотые коронки.

Джейд кивнула. Она заподозрила, что я приглашаю ее отпустить какое-нибудь насмешливое замечание в адрес Нейхарда, и не стала этого делать. Она была либо слишком близка с другими людьми, чтобы насмехаться над ними, либо настолько выше их, что вовсе не удостаивала своим вниманием: все зависело от настроения.

– Он помнит нас, – продолжил я. – Он прямо-таки горевал по поводу тех своих знакомых, которые были счастливы вдвоем. Он был тогда самым одиноким на свете и привык ненавидеть всех, кто одинок не был. Было очень странно услышать от него о нас. Я вовсе о нем не думал, и до чего странно, когда тебя вот так помнят.

– Я не помню такой фамилии. Как он выглядел?

– Это неважно. Сомневаюсь, что ты была с ним знакома. Но он говорил о нас с тобой всякие нелепицы. Сказал, как заглядывал тебе в вырез блузки, когда вы на какой-то научной ярмарке рассматривали что-то там.

– Спасибо, что сообщил.

– Он заставил меня испытать чудовищный приступ ревности. Я схватил его за губу и вывернул ее.

– Боже, Дэвид, – поморщилась Джейд. – Ты просто необузданный и безумный.

– Нет, ничего подобного.

– Да. Ты этого не сознаешь, но это так.

– Нет. В том, что я чувствую, вовсе нет ничего необузданного и безумного. Я не люблю дикости, а безумие печально, скучно и пугает. Я, как ты знаешь, повидал много безумных людей, и со мной обращались как с одним из них. Я хочу сказать, бывали моменты, когда я спрашивал себя, не безумен ли я, потом у меня был долгий период, когда я хотел быть сумасшедшим просто для того, чтобы существовать в том месте, придать смысл своему пребыванию там. Чтобы как-то отвлечься, сделаться в меньшей степени той личностью, какой я был, испытывавшей ужасную боль, и в большей – какой-нибудь другой личностью, незнакомцем, за которым я мог бы наблюдать со стороны. Только я не был сумасшедшим. В том-то и заключалась сложность. Я вовсе не был безумным, хотя знаю, что лучший способ доказать свое безумие – отрицать его. И все, что мне потребовалось, чтобы выйти – не знаю, почему так долго я не мог этого понять, – все, что было нужно, – это притвориться, будто я изменился, будто начал воспринимать по-другому себя… – Я на мгновение умолк, чтобы дать ей возможность ослабить внимание, если хочет. – И тебя. Все, что потребовалось, – притвориться, будто я забыл тебя, и ничего больше. – Я снова сидел рядом с ней. – Не знаю, почему называю тех, кто там был, безумными. Они вовсе не такие. Это привычка, такое восприятие Роквилла, чтобы держаться на расстоянии от него. Ты понимаешь, что это? Все мы обладаем двумя сознаниями: личным, которое, как мне кажется, обычно странное и символичное, и общественным, социальным. Многие из нас мечутся между ними двумя, уплывают в свое личное «я», потом возвращаются в общественную ипостась, каждый раз, когда это требуется. Но иногда ты можешь немного замешкаться с переходом и выставить напоказ часть личной жизни, и люди понимают, чтó они видят. Они почти всегда уверены: тот, кто сейчас стоит перед ними, думает о чем-то таком, чем нельзя делиться, он словно та единственная обезьяна, которая знает, где находится источник с чистой водой. И по временам общественное сознание человека совершенно дерьмовое, тогда как внутреннее «я» оживлено красотой, опасностями, тайнами и всем тем, что не имеет особого смысла, однако повторяется снова и снова, заставляя тебя прислушиваться, и тебе все труднее и труднее покидать личную часть сознания. Переход между двумя сознаниями вдруг кажется ужасно трудным, требующим чертовски большой работы и не стоящим того. И потом, как я думаю, все упирается в вопрос, к какой стороне в этом великом противостоянии ты тяготеешь. Некоторые люди особенно дорожат общественным сознанием и тем, что оно дает. А некоторые выбирают именно личную часть сознания, и это мы именуем безумием, хотя говорить так не совсем правильно, поскольку это не отражает всей правды. Подобное состояние больше похоже на недостаток мобильности, проблему с транспортировкой, мы застреваем в личной части сознания, не желая расставаться с ним, как те дети, которые продолжают ругаться, показывать пальцем и выбалтывать тайны даже в школе или перед родителями. Они не понимают, когда надо остановиться. Они ведут себя не так, как хотелось бы окружающим. Но самое ужасное заключается в том, что им достаются пинки и тычки за все то, что делаем и мы сами, только мы понимаем, когда надо остановиться, мы даже умеем притвориться, будто никогда не делали ничего подобного, а когда наступает решающий момент, мы тоже пинаем их под зад со всей силы, как и все остальные вокруг.

– Как мы с тобой, – произнесла Джейд. – Какими мы были.

– Что ты имеешь в виду? Сумасшедшими?

– Живущими в собственном мире. Уверенными, что чувствуем нечто отличное от всего остального. Мы ничего не могли делать, только быть вместе, и все прочее казалось нереальным.

– Верно.

– Да, это безумие. И ты только что сказал это сам, даже ты.

– Нет, – возразил я, – нет, если мы оба в это верим. Безумцы одиноки, и никто не понимает их. А мы оба знаем, отчего все становится осмысленным. Свой мир не безумие, когда веришь в него вдвоем, когда доказываешь его истинность, живя в нем. И тогда остальные, вспомни, тоже начинают верить. Верят, что мы живем в собственном мире. Каждый, кто знает нас, кто видит вдвоем. Мы заставляем их верить.

– Нет.

– Нет?

– Не говори об этом так, словно это происходит до сих пор. Нет. Все давно прошло.

– Давно прошло. Но сейчас я с тобой, и кажется, что не так уж давно это было. Наверное, я могу забыть обо всем, что было между прошлым и сегодняшним днем.

Джейд покачала головой и опустила глаза. Она нервно теребила лежащие на колене руки.