Галереи кампуса были заполнены толпами, праздновавшими Канун Секстета. Мистер Чан научил меня шаркать ногами сквозь гранулированный лед, чтобы обрести сцепление. На ресницы мои и ноздри опускались снежинки. Сражения снежками при приближении профессора Мефи прекращались; участники кланялись ему. Восхитительным было чувство анонимности, предоставляемое капюшоном.

Когда мы проходили через заброшенный двор, я услышала музыку. Не РекЛ и не попсонги, но живые, эхом отдающиеся волны музыки.

— Это хор, — пояснил Советник Мефи. — Корпократические сапиенсы могут быть бездушными, мелочными и злобными, но, слава Председателю, способны и на кое-что более высокое.

С минуту мы послушали. Глядя вверх, я чувствовала себя так, словно устремлялась ввысь.

Двое принудителей, охранявших Факультет Единодушия, отдали честь и взяли наши промокшие накидки. Интерьер в этом здании был настолько же пышным, насколько спартанским был он на Факультете Психогеномики. Покрытые коврами коридоры были уставлены ирченовскими зеркалами, урнами Королей Силлы,[162]3-мерками выдающихся деятелей Единодушия. Советник Мефи называл мне их имена. В лифте была установлена многоустка, ее голос воспроизводил корпократические Катехизисы, но Советник Мефи велел ей заткнуться, и она, к моему удивлению, повиновалась. Мистер Чан опять поддерживал меня, когда лифт разгонялся, а потом замедлял ход.

Выйдя из лифта, мы попали в просторные, погруженные в полумрак апартаменты, словно бы сошедшие с РекЛ, где показывают жизненный стиль верхнего слоя. В центральном очаге, окруженном парящей на магнитных подвесках мебелью, плясал 3-мерный огонь. Две стеклянные стены, лишь изнутри проницаемые для взгляда, открывали головокружительный вид на ночной мегаполис, заслоняемый дымчато-ярким снегопадом. Внутренние стены были увешаны картинами. Я спросила у Мефи, его ли это офис.

— Мой офис этажом выше, — отозвался он. — Это ваша новая квартира.

Мистер Чан кивнул в знак подтверждения и, прежде чем я успела выразить изумление, посоветовал мне предложить моему выдающемуся гостю присесть. Я попросила у Советника Мефи прощения: у меня никогда прежде не бывало гостей, и моим манерам недоставало лоска.

Висевший на магнитных подвесках диван качнулся под весом Советника. Это его сноха, сказал он, изменила дизайн квартиры, в расчете на меня. Она надеялась, что холсты Ротко[163]я найду медитативными.

— Копии, воспроизводящие оригиналы до последней молекулы, — заверил он меня, хотя я понятия не имела, что такое «Ротко», — пусть даже кое-кто и утверждает, что оригиналов нигде на свете не осталось. Я ее замысел одобрил. Стиль этого художника, Сонми-четыреста пятьдесят один, должен соответствовать вашему мироощущению. Ротко пишет так, как видится мир слепому.

Не вечер, а сплошная неразбериха — то арбалетные стрелы, то вдруг история искусства…

Да уж, и он еще не закончился. Вслед за этим профессор стал сокрушаться, что во время первой нашей встречи не смог распознать степени моего вознесения.

— Я полагал, что вы очередной экспериментальный образец, вознесенный наполовину и обреченный на ментальную дезинтеграцию через одну-две недели. Если память мне не изменяет, я тогда даже задремал — было дело, мистер Чан? Извольте говорить правду.

Стоя на своем посту возле лифта, мистер Чан вспомнил, что во время той поездки его хозяин давал отдых своим глазам. Советник Мефи улыбнулся тактичности своего шофера.

— Вы, Сонми-четыреста пятьдесят один, скорее всего, недоумеваете, что заставило меня обратить на вас внимание.

Его вопрос был подобен стуку в дверь: «Выходи, я знаю, что ты там». Или, как я боялась, ловушкой. Не забывая о том, что прислуге недозволительно вести себя как чистокровная, я разыграла вежливое непонимание.

Участливое выражение лица Мефи сообщило мне, что он не осуждает меня за осторожность. В университете Тэмосан, сказал он мне, обучаются тринадцать тысяч девятьсот студентов, которые подают два с лишним миллиона запросов на библиотечную загрузку за семестр. Подавляющее большинство составляют тексты курсов и связанные с ними статьи; остальные касаются чего угодно — от недвижимости до биржевых котировок, от спортивных фордов до глинобитных дорог, от йоги до птицеловства.

— Дело в том, Сонми, что когда обнаруживается читатель с поистине эклектичными пристрастиями, главный библиотекарь не преминет подать мне сигнал тревоги. — Профессор включил свой ручной сони и стал зачитывать мой личный список запросов на загрузку. — Восемнадцатое число Шестого месяца, «Сказание о Гильгамеше»;[164]второе Седьмого месяца, «Воспоминания» Иренео Фунеса,[165]первое Девятого месяца, «Упадок и разрушение» Гиббона. — Мефи, омываемый розовато-лиловым сиянием сони, выглядел гордым. — Так, теперь вот что… Одиннадцатое число Десятого месяца: бесстыжий, на тебе, перекрестный поиск упоминаний об этой раковой опухоли в возлюбленном нашем корпократическом теле — Союзе! Говоря как представитель Единодушия, такое — могу я охарактеризовать это как «жадное любопытство»? — к верованиям иных миров выдает возможное присутствие внутреннего эмигранта. Поскольку из таких внутренних эмигрантов получаются лучшие агенты Единодушия, я понял, что нам необходимо встретиться.

Потом он объяснил мне, как ему удалось определить, что бывшим любопытным владельцем этого сони был Нун Хель-Квон, геотермист из вьюжного Онсона, который две зимы назад погиб, катаясь на лыжах. Советник Мефи поручил одному из одаренных выпускников выполнить старомодное детективное задание — выследить вора. Е-волновое слежение позволило определить, что данный сони находится в лаборатории Бум-Сук Кима. Однако вообразить Бум-Сука читающим Витгенштейна[166]превосходило всякую меру правдоподобия, поэтому доверенный студент Мефи во время комчаса шесть недель назад вставил по микроглазу в каждый сони, находившийся в том помещении.

— На следующий день мы обнаружили, что наш несостоявшийся диссидент был не чистокровным, но, по всей видимости, первым известным науке стабильно вознесенным фабрикантом, а именно — прислугой, сестрой пресловутой Юны-девятьсот тридцать девять. Моя работа, Сонми-четыреста пятьдесят один, может быть обременительной и опасной, но скучной — никогда!