по краям оставались неразбитые комья земли, Саиджа охотно помогал своей мотыгой. Вдобавок ни один буйвол не был так красив. Сам пенгулу[139] сказал, что завитки на его загривке сулят ему онтонг[140].

Однажды в поле Саиджа тщетно понукал своего буйвола: животное стояло как вкопанное. Пораженный таким явным и, главное, небывалым упрямством, Саиджа не сдержался и выкрикнул самое грубое ругательство. Каждый живший в Индии знает его. А кто не знает, лишь выиграет от того, что я его здесь не повторяю.

Саиджа не хотел сказать этим ругательством ничего дурного. Он произнес его лишь потому, что много раз слышал его от взрослых, когда они сердились на своих буйволов. Но ему незачем было это говорить, ибо ничто не помогало: буйвол не трогался с места. Он тряс головой, как бы стараясь сбросить с себя ярмо, он раздувал ноздри, фыркал и дрожал. В его голубых глазах затаился страх, а верхняя губа поднялась так, что стали видны десны.

— Беги, беги! — закричали вдруг братья Адинды. — Саиджа, беги, тигр близко!

Они мигом выпрягли своих буйволов, вскочили на их широкие спины и поскакали прочь через сава, через геланганы[141] через болота, через заросли, кусты и высокую траву и аланг-аланг[142], вдоль полей и дороги. А когда они, тяжело дыша и обливаясь потом, въехали в деревню Бадур, Саиджи с ними не было.

В ту минуту, когда он, как и все остальные, вскочил на своего любимца, уже освобожденного от ярма, чтобы обратиться в бегство, от внезапного прыжка буйвола он лишился равновесия и упал на землю. Тигр был совсем рядом...

Буйвол Саиджи проскочил то место, где его маленького хозяина ожидала смерть. Но проскочил только в силу инерции. Он тотчас же вернулся и, упершись крепкими ногами в землю, прикрыл мальчика своим грузным телом, как крышей, а рога свои обратил к тигру. Тигр прыгнул, но то был его последний прыжок. Буйвол подхватил его на рога, поплатившись лишь раной на шее. Хищник лежал на земле со вспоротым брюхом. Саиджа был спасен. Видно, в самом деле буйволу на роду было написано счастье.

Когда отняли и этого буйвола у отца Саиджи...

Я предупреждал, читатель, что мой рассказ будет однообразен...

Когда убили этого буйвола, Саидже было уже двенадцать лет, а Адинда уже ткала саронги, украшая искусными узорами капалы. Тяжелые мысли сплетались у нее с движениями иглы, и на ткани она выводила узоры печали, ибо видела, что Саиджа был грустен.

Тяжело было на душе у отца Саиджи, но более всех огорчена была его мать. Ведь это она вылечила рану на шее верного животного, которое принесло невредимым ее ребенка домой, когда, со слов братьев Адинды, мать считала его уже добычею тигра. Она часто рассматривала рану, представляя при этом, с какою силой должны были вонзиться в нежное тело ее мальчика когти зверя, если они проникли так глубоко в грубые мускулы буйвола. Кладя на рану свежие целебные травы, она говорила ему ласковые слова, чтобы доброе, верное животное поняло, как благодарна ему мать. И она надеялась, что буйвол все же понял ее, понял ее крики, когда его вели на заклание, понял и узнал, что не мать Саиджи виновата в том, что его уводят на смерть.

Несколько времени спустя скрылся отец Саиджи. Он боялся наказания за неуплату аренды, и у него не было больше ценностей, чтобы купить нового буйвола. Его родители всегда жили в Паранг-Куджанге и потому не могли оставить ему много, и родители его жены тоже постоянно жили в этом районе. Потеряв последнего буйвола, он кое-как продержался еще несколько лет, обрабатывая землю чужими, наемными буйволами. Но это очень неблагодарный труд. Особенно тяжел он для тех, кто некогда имел своих буйволов. Мать Саиджи умерла, и тогда-то его отец, в минуту отчаяния, бежал из Бантама, чтобы поискать работы в районе Бёйтензорга. Он был наказан палочными ударами за то, что покинул Лебак без паспорта, и доставлен полицией обратно в Бадур. Там его поместили в тюрьму, так как считали сумасшедшим, — что не показалось бы, впрочем, особенно странным, если бы это было верно, — и опасались, что он в припадке мата-глап совершит амок[143] или другую безумную выходку. Но он недолго пробыл в заточении, ибо вскоре после этого умер. Я не знаю, что сталось с братьями и сестрами Саиджи. Домик, в котором они жили в Бадуре, некоторое время простоял пустым и вскоре развалился, так как был построен из бамбука и крыт атапом[144]; кучка мусора и обломков обозначают то место, где было пережито столько страданий. Таких мест много в Лебаке...

Саидже было уже пятнадцать лет, когда его отец бежал в Бёйтензорг; он не сопровождал его туда, у него были более широкие планы: он слышал, что в Батавии много господ, которые разъезжают в бенди[145], так что он легко мог бы там получить место возницы; для этого обыкновенно выбирали юношу невысокого роста, который не нарушал бы равновесия, сидя сзади двухколесного экипажа. Его уверяли, что при хорошем управлении лошадьми такая служба дает немалый заработок; за три года он таким путем, быть может, соберет достаточно денег, чтобы купить двух буйволов; эта приманка влекла его туда неудержимо. Твердым шагом, как человек, замысливший большое дело, пошел он, после бегства отца, к Адинде и сообщил ей свой план.

— Подумай только, — сказал он, — когда я вернусь, мы будем достаточно взрослыми, чтобы жениться, и у нас будет в хозяйстве два буйвола.

— Очень хорошо, Саиджа! Я охотно выйду за тебя замуж, когда ты вернешься. А пока я буду ткать и вышивать саронги и сленданги и все время трудиться не покладая рук.

— О, я верю тебе, Адинда. Но если, вернувшись, я узнаю, что ты вышла замуж?

— Саиджа, ты ведь знаешь, что я ни за кого не пойду, кроме тебя. Мой отец обещал меня твоему отцу.

— А ты сама?

— Я выйду только за тебя, будь уверен.

— Когда я вернусь, я позову тебя издалека.

— Но кто же тебя услышит, если в деревне будут молотить рис?

— Верно; тогда