Твоя дочь Розеанна — из психиатрической больницы.

К восьми часам десяти минутам он перечел все это трижды, а она так и не возвращалась. Он изучил фотографию ее отца, тщетно пытаясь найти следы ущерба, причиненного ему, и ущерба, который причинил он. В его губах, которые она так ненавидела, он не обнаружил ничего необычного. Потом он прочел, сколько выдержал, из «Руководства для семей пациентов с химической зависимостью», книги в мягкой обложке, лежавшей на тумбочке у ее изголовья. С помощью этой брошюры она явно рассчитывала промыть ему мозги, когда вернется домой и сменит Дренку в их постели. Книга была призвана познакомить его с некими персонажами под названием «Поделиться» и «Отождествить себя» — им предстояло, видимо, сделаться чем-то вроде домашних помощников наподобие Счастливчика, Сони, Брюзги или Дока. «Эмоциональная боль, — прочитал он, — может быть обширной и глубокой… Больно, когда тебя вовлекают в ссоры… Что там, в будущем? Неужели будет еще хуже?»

Он оставил ей на столе ключ, который нашел в ее ботинке для верховой езды. Но прежде чем дойти до поста дежурной сестры и поинтересоваться, куда подевалась Розеанна, он вернулся к ее тетрадке и потратил еще пятнадцать минут на то, чтобы отметиться под письмом, которое Розеанна написала своему отцу. Он даже не пытался изменить почерк.

Дорогая малышка Розеанна!

Не удивительно, что ты оказалась в психиатрической лечебнице. Я же предупреждал тебя не однажды: не стоит тебе расставаться со мной, и разлучать меня с хорошенькой маленькой Хелен Кили тоже не стоит. Да, у тебя душевная болезнь, ты погрязла в пьянстве и не можешь выбраться самостоятельно, но твое сегодняшнее письмо вызвало у меня настоящий шок. Если ты хочешь дать делу законный ход, что ж, давай, пусть тебя не смущает, что я мертвый. Я никогда и не ждал, что смерть принесет мне покой. А благодаря тебе, моя любимая девочка, быть мертвым для меня теперь так же ужасно, как быть живым. Подавай на меня в суд! Ты, которая бросила своего отца. У тебя нет шансов. Пять лет я жил только для тебя. Из-за расходов на твое образование, твою одежду и прочее я не имел возможности нормально существовать на свою преподавательскую зарплату. На себя в эти годы я не тратил ничего, даже на одежду. Вплоть до того, что пришлось продать лодку. Никто не сможет сказать, что я не пожертвовал всем, чтобы вырастить тебя, хотя, конечно, могут быть разные взгляды на воспитание…

Мне некогда писать. Сатана зовет меня на сеанс психотерапии. Дорогая малышка Розеанна, почему вы с мужем не можете быть счастливыми, в конце-то концов? Но если не можете, то знай, что в этом полностью виновата твоя мать. И Сатана тоже так считает. Мы с ним беседовали на сеансах психотерапии о тебе, о муже, которого ты себе выбрала, и теперь я точно знаю, что ни в чем не виноват. Если ты не вышла замуж за нормального человека, то это всецело вина твоей матери, это потому, что в период полового созревания, в таком опасном возрасте, тебя отправили в школу с совместным обучением. Вся твоя боль — это ее вина. Возмущение, коренящееся в глубоком прошлом, в том времени, когда я был еще жив, не отпускает меня даже здесь. Я возмущен тем, что твоя мать сделала с тобой и со мной. У нас в группе есть еще один отец, у которого была неблагодарная дочь. Он поделился с нами, и мы отождествили себя с ним. Это было очень полезно. Я понял, что мне свою неблагодарную дочь не исправить.

Но до чего еще ты хочешь довести меня, моя маленькая? Разве я недостаточно далеко зашел? Ты судишь обо мне исключительно по своей собственной боли, исходя только из своих священных для тебя чувств. А почему бы тебе для разнообразия не подумать о моей боли, о моих священных чувствах? Как ты цепляешься за свою обиду! Как будто в мире, полном травли, только у тебя есть обиды. Погоди, вот умрешь… Смерть — это такая обида. И ничего кроме обиды. Вечная обида. Как это скверно с твоей стороны — продолжать нападать на своего мертвого отца. Я ведь здесь на вечном излечении — благодаря тебе. Разве что, ну разве что, дорогая малышка Розеанна, ты найдешь в себе силы написать несколько тысяч страниц своему обиженному отцу, написать ему, как сильно ты раскаиваешься в том, что сломала ему жизнь.

Твой отец — из Ада

«Возможно, она все еще в Особняке, — сказала сестра, взглянув на часы. — Они потом обычно курят. Почему бы вам не прогуляться туда? Возможно, вы встретите ее по дороге».

Но у главного входа в Особняк, где действительно курили, ему сказали, что Розеанна с Рондой пошли поплавать. Спортзал находился в приземистом здании через дорогу — ему объяснили, что бассейн виден снаружи в окно.

Никто не плавал. Это был большой, хорошо освещенный бассейн. Сначала он заглянул в затуманенные окна, потом вошел, чтобы проверить, не лежит ли она на дне бассейна, мертвая. Но служительница, молодая женщина, сидевшая за столом рядом с грудой полотенец, сказала, что Розеанна сегодня вечером не приходила. Свои сто раз туда и обратно она проплыла днем.

Он пошел вверх по темному холму обратно к Особняку — взглянуть на помещение, где у них проходило собрание. Как дойти, ему объяснил стекольщик — он читал в гостиной журнал, пока кто-то за фортепьяно — кажется, Уэлсли, девушка ковбоя Мальборо, — подбирала одной рукой «Night and Day»[100]. До холла надо было идти по длинному коридору, в обоих концах которого висело по телефону. По одному из них разговаривала маленькая, худенькая, испанистая девушка лет двадцати, — как Розеанна сообщила ему за обедом, — кокаинистка. На ней был яркий нейлоновый спортивный костюм, а на голове — наушники, даже сейчас, когда она громко говорила на одном из диалектов испанского, который Шаббат определил как пуэрториканский или доминиканский. Насколько он понял, она советовала своей матери пойти в задницу.

В холле, большой комнате с телевизором, стояли две кушетки и масса мягких кресел тут и там, но все уже давно ушли, кроме двух пожилых женщин. Они спокойно играли в карты за столом рядом с торшером. Одна из них была пациентка, седовласая дама депрессивного вида, с интересным, «измученным» лицом. Это ей несколько человек шутливо зааплодировали, когда она сегодня появилась в дверях столовой с двадцатиминутным опозданием. «Благодарю вас, мои дорогие зрители, — величаво сказала она с аристократическим произношением уроженки Новой Англии и присела в реверансе. — Это вечерний спектакль, — объявила она, входя в столовую на носочках. — Кому повезет, тот увидит и утренник». В карты с ней играла ее сестра, приехавшая ее проведать, тоже дама далеко за семьдесят.

— Вы не видели Розеанну? — обратился к ним Шаббат.

— Розеанна, — ответила пациентка, — разговаривает с врачом.

— Сейчас половина девятого вечера.

— Страдания, сопровождающие человеческую жизнь, — сообщила она ему, — не уменьшаются к вечеру. Наоборот. А вы, должно быть, ее муж, который так много для нее значит. Да, да, — она смерила его оценивающим взглядом, — толщина, рост, борода, лысина, одежда, — она снисходительно улыбнулась, — все указывает на то, что вы — великий человек.

Шаббат поднялся на второй этаж, прошел по коридору мимо комнат пациентов и уперся в сестринский пост — застекленный отсек, оказавшийся вдвое больше такого же в Родерике и далеко не так красочно оформленный, но зато, слава богу, без плакатов группы «Peanuts». Две медсестры склонились над бумажками, а на каталожном ящике, болтая ногами и прихлебывая из шестой или седьмой по счету банки, — судя по пластиковому пакету с «Пепси» под боком и корзине для мусора в ногах, — сидел мускулистый молодой человек с темной бородкой, в черных джинсах, черной спортивной рубашке и черных кроссовках. Он смутно напоминал Шаббата, каким тот был лет тридцать назад. Молодой человек что-то горячо объяснял одной из сестер; время от времени она поднимала на него глаза, чтобы показать, что слушает его, а потом возвращалась к своим бумагам. Ей было не больше тридцати — коренастая, крепкая, ясноглазая, с темными аккуратно и коротко остриженными волосами, — она дружески кивнула вошедшему Шаббату. Она вместе с другой сестрой осматривала вещи Рози, когда та поступила.