— Так вы, стало быть, там у них своя? — вежливо поинтересовался Алабин, едва сдерживая подступивший смех. Но тут же поправился, прикрыв рот ладонью: — Молчу, молчу…

— Вот и молчи себе, — чуть застенчиво отозвалась Ева, не заметив, как в ответ на невольную инициативу искусствоведа между делом и сама перешла на «ты».

А вообще было не до сантиментов: брошюру эту она, прикрыв веки, уже сжимала в ладонях…

— …Она набирает код, входит в подъезд, на ощупь движется в сторону лифта. Под ногами хрустят осколки разбитой лампочки… Её разбили заранее, трое молодых людей, плохих, я знаю… Она поднимает ногу, чтобы сделать осторожный шаг, но не успевает опустить её на пол: сзади снова хрустит разбитое стекло… внезапно чувствует, как горло её попадает в железные тиски. Кто-то сильный… это самый высокий из парней… он обхватывает ей шею сзади… другой прихватывает ноги кольцом у коленей, резко сдавливает… Третий шарит по карманам, забирает сумочку… Страх… ею овладевает дикий страх… Она дрожит, у неё не получается выдавить из себя даже слабый крик… Сознание быстро угасает, зелёные круги плывут где-то глубоко внутри глаз, как будто невидящие зрачки направлены внутрь, не от себя, а к себе — к центру мозга… Она хочет что-то выкрикнуть, выхрипеть, но… но успевает лишь коротко об этом подумать…

«Всё, что ли?» — это спрашивает высокий.

Он без шапки, у него мало волос на голове и серьга в ухе.

«А кто её знает… — это уже тот говорит, у которого теперь сумка. — Вроде не дышит, сука…»

«Дышит — не дышит…» — это снова высокий шипит, который с серьгой. «Давай!» — это он тому, который всё ещё держит за колени Ираиду Михалну.

Тот вытаскивает сзади у себя что-то длинное… Вижу теперь, это бита, похоже, как у бандитов… Ираида лежит на полу… не понимаю, живая или нет…

«Давай, Серхио… — это высокий командует, негромко, и озирается. — В голову цель давай, в башку, чтоб разом козу эту кончить, для надёжности…»

Тот кивает, размахивается, резко опускает палку на голову женщине… на её голову, на Коробьянкину… Раздается хруст, течёт кровь… Они быстро выскакивают на улицу и растворяются в темноте… Теперь… Теперь открываются двери лифта, свет из кабины попадает на кафельный пол, высвечивает неподвижно лежащую в луже крови женскую фигуру. Лает собачка, визгливо. Хозяйка собачки замирает на месте, начинает дико орать… Собачка натягивает поводок, шарахается в сторону… Женщина бьёт по кнопкам лифта, по всем сразу…

Нет, больше не могу! — Ева Александровна вздрогнула, распахнула глаза, интенсивно растёрла лицо ладонями. — Ужас, совершенный ужас…

Алабин молчал. Словно заворожённый, он молчал всё то время, пока длился этот колдовской гипноз, захвативший его самого. Впрочем, очнулся, тряхнул головой. Спросил, пытаясь принудительно настроить себя на шутку:

— Как ты это делаешь, щитовидкой, что ли?

— Просто вижу, и всё… — тихо отозвалась она, — бессмысленно меня об этом спрашивать, я не знаю.

— Ты страшный человек, — то ли на полном серьёзе, то ли малость ёрничая, чтобы унять подступивший страх, укоризненно покачал головой Лёва.

Она согласно кивнула.

— А срок годности имеется? Или это твоё ведьминское можно эксплуатировать до самого сакрального упора?

— И этого не знаю, простите. Не было шанса проверить.

— Стоп! — Он озадаченно уставился на неё. — Ты сказала, с серьгой в ухе? И мало волос на голове?

— Так я видела…

— А ещё про него?

— Вокруг тридцати, думаю. Высокий.

— Высокий… — задумчиво повторил Алабин. — Так и запишем, высокий…

— Нам, наверно, на сегодня лучше закончить, Лев Арсеньевич, — неожиданно предложила она. — А то перебор получится. Что скажете?

— Конечно, конечно, Евочка, — заторопился Алабин, поднимаясь из-за стола. — Я уже ухожу, разумеется, уже убегаю.

— Завтра я, надеюсь, завершу с рисунками и сообщу результат.

— А я заскочу, пройдусь по уже найденным, ладно? Вечером продолжим?

— Конечно, — отозвалась она, — вечером продолжим.

— У меня, ладно? А потом я отвезу тебя в твоё Товарное.

— Хорошо, — согласилась она, — в Товарное.

И тоже встала. Теперь им обоим нужно было время, чтобы переварить узнанное. Даже то немногое, что нащупывалось в ходе начальной стадии обоюдных изысканий, уже само по себе подталкивало к дополнительным размышлениям и каким-никаким действиям.

Ближе к вечеру стукнулся Пётр Иваныч. Поинтересовался:

— Слышь, Евк, мороз-то вон как спал, а вонь всё равно не та, что во все годы. Чего думаешь?

Она на секунду прикрыла веки. Ответила:

— Цены растут, Пётр Иваныч, народ покупать стал избирательней и не в том объёме, что прежде. Отсюда и отход стал жиже, и по размеру не тот. Вот запах и поутих.

— Это ты верно подметила, — согласился сосед, — скажу Зинаиде, чтоб тоже поумерилась, а то пельмешéй возьмёт, полпачки съест, а другая после затухнет, и на выброс. Неэкономно.

И, довольный суммарным анализом, отправился к себе. А Ева подумала, что нужно посмотреть брошюру ещё и завтра, по новой. И на этот раз обжать её не только снаружи, но втиснуться ещё как-то изнутри.

На другое утро, как и в предыдущий день, она явилась на службу так, чтобы выкроить не меньше двадцати минут на очередной обход неисследованного остатка собрания. Больше всего её беспокоило, чтобы никто не заметил, как она, методично обходя рисунки, каждый раз, пускай и накоротко, заводит кисть за экспонат. И поэтому следовало работать быстро и осмотрительно. Для Качалкиной, если что, она попутно приготовила сопроводительную версию. Скажет, если зайдёт разговор, что Темницкий ещё на вернисаже просил не забывать контролировать крепёж, учитывая уникальную драгоценность каждого экспоната от великих мастеров прошлого — как-то так. Но на всякий случай она посмотрела саму Качалкину ещё раз, чтобы упредить любую неожиданность. Однако ничего опасного для дела не обнаружила, разве что зафиксировала новый приступ тайного ото всех семейного разлада, на этот раз уже между сыном и невесткой.

К моменту появления первого посетителя общая картина заметно изменилась в сторону очередного увеличения количества фальшака — ещё на пять художественных единиц, не отвечающих руке автора. Итак, прибавились: Гольбейн Старший, Веронезе, Гольбейн Младший, Брейгель Старший, Брейгель Младший. Под конец обнаружился и Франческо Гварди с его чудным, воздушным, с прерывистыми контурами и игрой тонких светотеневых градаций рисунком «Архитектурная фантазия», 1775 года. Точней сказать, не с его, но тоже замечательным.

Это было что-то.

Лев Арсеньевич, как и обещал, появился к обеду. Загадочно кивнул смотрительнице, однако не подошёл, сразу двинулся по списку. Она это поняла по тому, как резко он взял старт, планово переместившись от первого фальшака ко второму, и как уже далее передвигался вдоль зальной галереи от одной отмеченной ею работы к другой, минуя основную экспозицию.