лето 1937-го: в те дни все комсомольские и партийные деятели по струнке ходили да молились, кто умел, да так, чтобы никто не заметил. Опять же лето — все административные ведомства закрылись на отпуска, так что ни у кого ничего узнать было в те дни невозможно. А мне мой руководитель по школе, у которого я делал диплом, по секрету сказал, чтобы я не суетился в такие дни, не привлекал ничьего внимания. Мол, троцкистов всех уже давно отобрали и вычислили, но мол, спущена разнарядка — сыскать определенное количество или там определенный процент врагов народа, и если в эти дни бегать по присутственным местам — точно заметят и могут занести в какие-то списки. Никто ведь ничего не знал даже в нашей партшколе, вот и выдумывали в те дни всякое. Кстати, руководителя моего в те летние дни взяли, он во всем, безусловно, признался, и шпокнули его за распространение слухов и домыслов. Он ведь не одному мне в те дни подобные гадости говорил, вот и нашлась добрая душа, и не одна, если быть точным. А я его имя запамятовал, равно как и имена всех, кто на него кляузу написал. Я уже в хрущевские времена, когда вышел на освобожденную партработу, получил направление на дела бывших тогдашних преподавателей с целью выявления перегибов. Многих мы тогда реабилитировали посмертно, многие были сочтены недостойными реабилитации, а самое главное, по приказу Никиты Сергеевича, нам, членам закрытой парткомиссии, были оглашены списки всех, кто в те года кляузничал. И всех их мы тогда в хрущевские времена вычистили, впрочем, и вычищать серьезно никого не пришлось, товарищ Сталин не любил наушников и предателей, так что кляузы в его время писать было глупо. Глупо не доносить, если при тебе ведется антипартийная деятельность, но еще глупее — стучать на товарищей. Сталин и за это наказывал, не так строго как за антисоветскую деятельность, но — наказывал. Так что времена были сложные: вроде и в стороне сидеть страшно, но и замазываться тоже не стоило. Собственно, весь преподавательский состав тогда расстреляли. А мы, как их ученики и выпускники, сидели все по домам, боялись на улицу нос высунуть да дрожали как заячий хвост.

И вот в один такой день вызывают меня к нам в наркомат путей сообщения. Как раз пошел слух, что только сняли с поста наркома товарища Кагановича, который мне перед выпуском из партшколы дал свою рекомендацию. В те годы, когда Каганович был наркомом путей сообщения, такая рекомендация дорого стоила, но как только мы его сняли — а в те дни снятие с постов человека означало, что мы его скорее всего более уже не увидим, а опять же фамилия и имя-отчество Лазаря Моисеевича в те дни намекивала на самый худший исход — эта рекомендация стала почти что проклятием. Так что шел я на встречу, а ноги у меня были будто ватные.

Пришел я, меня сажают за стол, а за столом мой старый знакомый Алексей Венедиктович Бакулин, мы с ним вместе в нашей экспедиции по сифилису в Китае работали, вернее, мы работали, а он тогда был помощником по разведке в оперчасти Сибирского корпуса, и поэтому именно ему я все и докладывал. А кроме него еще два человека — оба в штатском, но обоих я видел по работе в родственном для нас ведомстве. И вот сажают меня перед этою «тройкой» и как на трибунале начинают у меня спрашивать, когда я познакомился с Лазарем Моисеевичем, да какие были у меня с ним отношения, да не говорил ли он мне непонятно чего. А я для себя решил, что если уже по мне приняли решение, то делать тут нечего и поэтому лучше гнуть свою линию, так как помирать проще честным человеком — в ладах со своей совестью. Лазарь Моисеевич поручился за меня, никому не известного комсомольца с окраины, так кто я теперь буду, ежели наплюю на моего благодетеля? И поэтому я отвечал, что знаю Лазаря Моисеевича недавно, впервые мы с ним познакомились, когда я на летней стажировке по время обучения в партшколе ходил на работу, знаю я его как исключительно доброго и отзывчивого человека, никаких особых бесед он со мной не вел.

«Троица» меня внимательно выслушала, покивала в ответ, но я так и не понял их реакции. Затем Бакулин сказал мне, что в Бурятии вскрыт антисоветский заговор, нужен человек на Бурятский участок железной дороги, спросил, готов ли я завтра уже на новое место работы выехать. Усомнившись, что меня в Бурятии ждут, так как местное руководство знает меня как «социально чуждого» для них, аратов, на что мне в ответ дали ознакомиться с моими беседами на кухне в Москве с нашими бурятскими гостями год назад. Когда я удивился, откуда эта беседа стала известна, Бакулин мне отвечал, что «социально чуждым», которые интересны и полезны нашей власти, выделялись специальные квартиры для того, чтобы знать всю их подноготную. А как раз в конце 1936 года, уже после съезда, Матрене с моей племяшкой новую квартиру на Малой Калужской выделили, и, стало быть, они с этой «прослушиваемой» квартиры выехали. Точнее они выехали в расположение их полка, так как уже в зиму 1936–1937 годов полки НКВД перешли на казарменное положение, а на ее квартире жили мы с Дашенькой и нашим маленьким Юрой. Ну и Бакулин, подмигнув, меня как бы в шутку спросил, раз уж сочли, что прослушивать вас больше нет смысла, стало быть, вы теперь уже не такие «социально чуждые»? И у меня прямо от сердца в этот момент отлегло. Я сказал, что, конечно, поеду, куда партия скажет, и на этом закончилось мое обучение, и началась работа по специальности.

Кстати, потом уже выяснилось, что Лазаря Моисеевича в те дни сняли с поста наркома путей сообщения, потому что он был сильно занят именно чисткой рядов в нашей партии, а назначили его вместо наркома тяжелой промышленности Межлаука, которого тоже тогда расстреляли. Но сам Лазарь Моисеевич решил разузнать, что именно про него в наркомате люди за спиной думают, и поэтому в месяц между отставкой с одного наркомата и назначением на другой. «Троица» всех ответственных сотрудников наркомата путей сообщения допрашивала обо всем про Лазаря Моисеевича и разговор вела так, будто он чуть ли не «враг народа». И очень многие купились на эту разводку и обмишулились, на Лазаря Моисеевича в тяжкую вроде бы для него минуту гадости наговаривая.