если не во всем, то во многом, надуманно и фальшиво. И это касается не только кино. Мы сталкиваемся с такими же ужасающими вещами в европейских статьях и литературе, основанных на фантазиях и легендах о нас, и даже в изданиях, опубликованных в Средней Азии. Часто, сталкиваясь с подобными фальшивками, узбек, естественно, не может удержаться от смеха и долгое время с удивлением будет рассказывать товарищам и друзьям об оскорбительных странностях этой «новоизобретенной жизни».

Вообще-то рецензируемый фильм Кадыри понравился, тем не менее он нашел ошибки в изображении узбекских обычаев, которые «знает любой узбекский ребенок»[546]. Годом ранее узбекское управление политического просвещения (Главполитпросвет) отклонило предложение А. В. Луначарского, главы союзного Наркомпроса, объединить узбекскую киностудию Узбекгоскино с базировавшимся в Москве Востоккино. Слияние не только не имело финансового смысла (Узбекгоскино располагало капиталом в 300 000 рублей, а Востоккино – всего 550 000 рублей, при том что в сферу его ответственности входил весь Советский Союз), но и не могло взяться за основную задачу – «развитие национального кино» в Узбекистане. Главполитпросвет постановил, что Востоккино,

находясь в Москве и принимая на себя задачу обслуживания целого ряда национальностей, не может в настоящее время… удовлетворять потребности нашего края, кроме отпуска картин, искажающих быт узбекского народа, в чем мы убедились на факте по картинам, заснятым центральными киостудиями: «Минарет смерти», «Мусульманка» и целый ряд других[547].

Узбекгоскино сохраняло свою структурную независимость до 1930 года, когда все кинопроизводство СССР было централизовано, однако выигрывать в борьбе за представительство было не так-то просто. В 1926 году началось усиление идеологических ограничений, и отныне новейшую историю Средней Азии можно было излагать исключительно в установленных партией рамках и продиктованных ею терминах. Единственным допустимым вектором стало понятие класса, а «национальность» и «колонизаторство» лишились легитимности. Истории революции в Средней Азии надлежало быть только классовой. Здесь не осталось места таким неудобным событиям, как восстание 1916 года или мародерство русских переселенцев во время Гражданской войны.

Разочарование

Эта глава должна закончиться на диссонирующей ноте. Несмотря на все надежды, которые возлагали на революцию джадиды, им становилось все яснее, что большевики не собираются приспосабливать свою программу под местные условия, не говоря уже о том, чтобы принимать альтернативные взгляды на культурные реформы. Удушение Бухарской Народной Советской республики в 1923 году стало важной вехой в этом отношении, показав, что почти все козыри на руках у большевиков. Уже к 1923 году в узбекской литературной жизни отчетливо наметился раскол.

Для Фитрата изгнание из бухарского правительства и последующая ссылка в Москву летом 1923 года, безусловно, стали переломным моментом. В стихотворении, датированном октябрем 1923-го, Фитрат говорит о тихих, спокойных ночах:

Шундай кечаларни севаман мен,

Бунда югуриш ёк, сурулуш ёк:

Юрмок-да, одошмок-да курулмас;

Ёлгун курунуш, сохта кулиш ёк.

Ёв шакли кузимдан куб узокда.

Дўстлар эса ундан-да йирокда.

Шундай кеча дан ургуламан мен![548]

Люблю такие ночи:

Без суеты и толкотни,

Без хождений и блужданий,

Без лживых зрелищ и притворного смеха.

Враг далеко.

А друзья – еще дальше!

Я наслаждаюсь такими ночами.

То, что поэт отдает предпочтение ночной тишине без суеты и фальши, символизирует разочарование в революции и ее обещаниях. Еще более наглядный пример – Чулпан. Он связывал с революцией большие надежды на просвещение, обновление и ниспровержение колониального неравенства. Прибытие в марте 1920 года агитпоезда «Красный Восток» явилось для Чулпана «одним из даров нового века». Он надеялся, что «этот поезд… принес Туркестану и всему Востоку знание, образование, просвещение и здравый смысл»[549]. Так же искренен он был в своих стихах, прославлявших Коминтерн, поскольку освобождение Востока было делом, близким его сердцу, однако связь с нацией и землей была для него совершенно непреложной. Чулпан продолжал писать о колонизаторстве, но его поэзия не смогла облечь энтузиазм по отношению к нации в подобающие советские одеяния. Патриотичность его многочисленных стихотворений, в которых он оплакивает разрушения, причиненные Фергане как русскими переселенцами, так и басмачами, трогает за душу. К 1923 году сетования сменились жаждой возмездия. В стихотворении под названием «Разграбленному краю» Чулпан вопрошает:

О чудесный край, где горы приветствуют небеса,

Почему над тобой сгустились тени облаков?

……………………………………………………………………..

Вытоптаны твои прекрасные зеленые луга,

Исчезли с них стада и табуны,

На каких виселицах повешены пастухи?

Вместо конского ржанья, овечьего блеянья,

Слышны только стоны и плач.

За что?..

……………………………………………………………………..

Где красивые девушки, юные невесты?

Нет ответа ни с небес, ни с земли,

Ни из разграбленного края.

……………………………………………………………………..

Почему из твоей груди торчит

Отравленный зубец тяжелой короны?

Где твое железное возмездие,

Которое уничтожило бы твоих врагов?

О свободная земля, никогда не мирившаяся с рабством,

Почему свободу твою душит тень?[550]

В другом стихотворении, опубликованном примерно в то же время, та же тема подана еще более откровенно:

Довольно! Хватит! Есть предел

Этим оскорблениям и унижениям!

Заполнилась, а может, и переполнилась

Чаща неверия и лишений!

……………………………………………………………………..

Остался последний камень у меня в руке.

Я хочу бросить его в своего врага!

Осталась последняя слеза в глазу.

Я хочу, чтоб свершилась моя мечта[551].

В узком понимании эти стихи оплакивают разграбление Ферганы русскими переселенцами, но ни у одного читателя не возникнет сомнений в том, что Чулпан метит выше. В другом стихотворении того же года под названием «Листопад» он ясно обозначил принадлежность своего «врага»:

Эй, вы, пришельцы из холодных ледяных краев,

Пусть ваши грубые сны исчезнут под снегом!

Эй, вы, собирающие плоды в моем саду,

Пусть ваши проклятые головы зароют в землю![552]

Ко времени отъезда в Москву Чулпан успел обзавестись репутацией «националиста». Над его головой сгустились грозные тучи, но рассеялись они только в начале 1927 года.

Однако разочарование советской властью не означало отказа от программы реформ. В сущности, месяцы, проведенные в Москве, оказались для Фитрата весьма плодотворными. Ссылка, казалось, лишь укрепила и отточила его реформистские убеждения. После возвращения в Среднюю Азию в сентябре 1924 года Фитрат постоянно расходился с партией, однако в последующие годы