еще юноша, вместе с родителями, иммигрантами-евреями, прибыл в благословенную Богом Америку. Мы знаем всё, всё до последней ссоры с девелоперами и политиками, до последней повести из его душераздирающего детства – советские трудовые лагеря, родственники – жертвы Холокоста. Немногие другие архитекторы рассказали так много перед такой большой аудиторией, да еще столь очаровательно, с таким самоуничижением, в таком экстатическом, милом стаккато. Либескинд живет теперь в своем персональном «Шоу Трумана».

Кроме меня сегодня вокруг него совершают пируэты телекамеры для документального фильма на «Би-Би-Си два». На переходе от вестибюля к лимузину толпятся зеваки.

– Эй, Дэнни, – кричит один. – Как поживаешь?

Даниэль не слышит.

– С тех пор, как мы переехали в Нью-Йорк, это творится бесконечно, – говорит Дебай. – Он словно стал поп-звездой. Девушки просят расписаться на их грудях. Письма от заключенных. Люди эмоциональны, хотя иногда это становится немного странным.

Угрозы расправы, которые получал Либескинд после Еврейского музея в Берлине: «Да я тебе так навалю, мать твою… ты, мать твою… И так далее».

Прежде всего по графику – за углом, на «Нулевой отметке» – церемония по случаю закладки транспортно-пересадочного узла Сантьяго Калатравы. Здесь мэр Блумберг, Хиллари Клинтон, стайка дородных, облаченных в черные костюмы випов. Но меня здесь нет. «Никакой прессы, – произносит охранник. – Безопасность». Даниэль говорить не будет, но быть он там, конечно, должен. За годы, минувшие после 11 сентября, деньги с докучливой неотвратимостью побили архитектуру в сражении за «Нулевую отметку» и в стычках Либескинда с девелопером Ларри Сильверстайном. Стремление к увековечению, выражению эмоций и символизму не могло тягаться с необходимостью строительства небоскребов – новых офисных центров с хорошей арендной платой – на участке, где некогда погибли тысячи. Годы интенсивного тренинга в средствах массовой информации, однако, имеют значение; как это ни неправдоподобно, Либескинд ни разу не обмолвился о своем разочаровании. Улыбка Чеширского кота неизменно растянута на его лице.

– Переговоры – это реальность архитектуры.

Он сдержанно ухмыляется. Практически бессильный против холодных, жестких денег, он рассматривает как свой долг охрану целостности участка:

– Ты написал ноты, и ты должен убедиться, что по ним играют верно.

На сегодняшний день налицо некая какофония.

Встреча № 1 проведена, Даниэль и Нина возвращаются в офис. Их приближение можно почувствовать. Они еще не вошли, а всё уже колышется в предвкушении. Авангард персонала бросается по своим местам.

– Хватай его, хватай, – говорит кому-то Тьерри. – У него два часа.

Двери лифта открываются.

– Да там как в печке! – кричит Нина на пороге. – Восемьдесят градусов. У тебя по спине течет, Даниэль.

Даниэль, как всегда, в черном, исчезает и неистово плескается. Через мгновение возвращается.

– Я принял душ в раковине, – смеется он.

Это человек – словно волчок. Он даже говорит в круговороте, поворачиваясь между фразами. Он мчится среди сотрудников, рассматривая детали.

– Как дела? Посмотреть есть что-нибудь?

Новое ограждение для мемориала в память жертв 11 сентября в итальянской Падуе – уцелевший фрагмент Всемирного торгового центра, заключенный в открытую зигзагом книгу на участке, мистическим образом связанном с Манхэттеном одинаковой широтой, словно силовыми линиями. Вопрос Дэнни – не в бровь, а в глаз:

– Как она крепится?

– Сваркой.

– Ее еще нужно приварить. Мы успеем это сделать?

Открытие на следующей неделе. Варшава: он берет скальпель и режет модель небоскреба.

– Я хочу здесь линию. Что думаешь?

Модели он любит.

– Я на компьютере почти не умею.

Следующий: Денвер, где он набрасывает кривую на плане, покрытом кухонной жиронепроницаемой бумагой. Хорошо впитывает, вероятно.

– Сделай тут кривую под очень точным углом.

– Что-нибудь обычное? – спрашивает архитектор.

– Обычное, но элегантное, слышишь? Узел! Вот. Или петля.

– Без проблем.

– Что там Вегас?..

Тут он вылетает из комнаты. Сотрудники чешут затылки.

Студия Либескинда занимает девятнадцатый этаж в одном из тех милых небоскребов эпохи Готэма, расположенных там, где даунтаун нисходит в более убогие окраины. Внутри похоже на любую другую архитектурную фирму: индустриальный стиль, вызывающе белые стены, юные зомби с прикованными к экранам взорами, огромные зверинцы угловатых моделей.

– Даниэль хранит абсолютно всё, – говорит Дебай. – У нас целый склад в Джерси. И на самом деле: плюс-минус зверинец и нарочно угловатая стойка администратора, всё то же, что и в любом офисе: стажеры, шкафчики для канцелярии, скучающие сотрудники, что-то копирующие.

После «Нулевой отметки» работы становилось всё больше – небоскребы, торговые центры, офисы – и проектировать теперь приходилось в сверхстремительном пике, без фирменных углов Либескинда: начиная с Варшавы и заканчивая золотыми копями архитекторов – Дальним Востоком. В одной из комнат дюжины три корейцев корпели над хрустальными башнями. Его задача, говорит Либескинд, – поддерживать интеллектуальный уровень, который и сделал из его имени коммерческий бум. Потому он сохраняет маленький, управляемый штат. Что означает – плотный график, добавляет один из его архитектурных фаворитов, Арно Биу: «С девяти до восьми, иногда и по выходным». Но это Манхэттен.

– У меня всегда есть сорок минут на ланч. Конечно! Я француз.

Было время, когда из-за этого графика великого человека просто не бывало в офисе.

– Это нехорошо, – комментирует Либескинд.

Он любит общаться со всеми лицом к лицу, даже со стажерами, а не только со своими заместителями, а это редко для архитектора его уровня. Он любит похлопать по спине или по плечу, и всегда, всегда с этой самой улыбкой Чеширского кота. Корейцев он приветствует каждого индивидуально – поклоном с лучезарной улыбкой. («Замечательно! Замечательно!»)

– Архитектура – это коммуникация, – говорит он. – Здание должно поддерживать коммуникацию с невероятным количеством людей, а тебе приходится общаться с невероятным количеством людей, чтобы его построить. Поэтому я – марафонец. Если бы люди видели, какие невообразимые концы приходится преодолевать, чтобы построить простейшую вещь, они были бы потрясены. На «Нулевой отметке» мы спорили из-за дюймов. Дюймов!

Каждый заказ чреват тем же: бесконечными выборами и переговорами.

– Всё это архитектура. Это как кинофильм. Если его остановить, то видно, как он сделан. Но ты этого не делаешь. Ты смотришь фильм. И здесь то же: в конце концов ты получаешь здание. И все аргументы исчезают.

– Либескинд! – Нина подлетает с бутылочкой «Сан-Пелегрино» и аспирином. – Как ты себя чувствуешь?

– Не слишком здорово.

– Ты выглядишь разбитым. У тебя солнечный удар!

Уже полпятого. Я не заметил, чтобы у него был ланч. Тьерри подметает.

– Время ехать в Джерси!

– Ты кто такой? Биг-Бен?

К концу дня брови Тьерри хмурятся чаще.

– Мы отстаем от графика!

Речь о поездке в Нью-Джерси – поговорить, подписать книги, интервью радиоканалам, снова улыбки.

– Два с половиной часа в пути? – вскрикивает Нина. – Что же мы будем эти два с половиной часа делать?