Страх перед ней? Как мог кто бы то ни было ее бояться? Это она боится! Сын не переставал чистить кастрюли и сковородки, протирать стойку и все это время совершенно спокойно ей отвечал. Что бы она ни сказала, он отвечал спокойно. Спокойно, как мусульмане, продававшие ему газеты, перед тем как отправить его на ту станцию метро, которая должна взлететь на воздух. (Разве это — не паранойя? Не она, а ее сын — вот кто параноик!)

Оливия услышала, как Теодор позвал сверху: «Мамочка, иди сюда! Мамочка!»

Оливия заплакала.

Все вокруг поплыло, не только ее глаза. Она произносила что-то все более и более яростно, и Кристофер отвечал ей спокойно, не переставая спокойно мыть кухонную утварь. Оливия все плакала. Кристофер говорил что-то о Джиме О'Кейси. Что-то о том, что Джим был пьяницей, поэтому и врезался в дерево.

— А ты кричала папе, что вроде бы смерть Джима — это его вина. Как ты могла говорить такое, а, мам? Не знаю, что мне было тяжелее всего переносить: когда ты налетала на отца и брала мою сторону или когда налетала на меня. — Кристофер наклонил голову, словно и правда обдумывая это сейчас.

— О чем ты говоришь, Кристофер? — вскричала Оливия. — Ты, со своей новой женой! Она до того милая, что меня просто тошнит! Ну что ж, надеюсь, тебя ждет чертовски счастливая жизнь, раз вы ее так здорово распланировали.

Взад и вперед, взад и вперед, Оливия — плача, Кристофер — спокойно. Пока он не сказал:

— Ладно. Бери свои вещи. Машина пришла.

Очередь к входу в накопитель — очередь к «безопасности» — была такая длинная, что заворачивала за угол. Чернокожая женщина в красном форменном жилете повторяла одним и тем же заунывным тоном: «Пожалуйста, проходите за угол, держитесь ближе к стене. Проходите за угол, держитесь ближе к стене».

Оливия дважды к ней подходила.

— Куда мне идти? — спросила она, протянув ей свой билет.

— В эту очередь, прямо здесь, — ответила женщина, указывая поднятой рукой на длиннющую очередь. Она выпрямила себе волосы, и они выглядели как плохо сидящая купальная шапочка, из-под заднего края которой выбиваются отдельные волоски.

— Вы уверены? — спросила Оливия.

— Очередь прямо здесь. — Женщина снова указующе подняла руку. Ее равнодушие было непробиваемо.

(«В нашей школе тебя боялись больше всех других учителей, мам».)

Встав в очередь, Оливия поглядывала на стоявших поближе к ней, чтобы получить хоть какое-то подтверждение, что это нелепость — стоять в такой длинной очереди, что наверняка здесь что-то не так. Но, встретив ее взгляд, люди отворачивались, приняв отсутствующий вид. Оливия надела темные очки, часто моргая за темными стеклами. Всюду, куда бы она ни взглянула, люди казались отстраненными, недружелюбными. Когда подошли ближе к цели — Оливия не поняла, — очередь превратилась просто в массу людей, каждый из которых точно знал то, чего не знала она: куда идти и что делать.

— Мне необходимо позвонить сыну, — сказала она мужчине, стоявшему рядом с ней.

Она имела в виду, что ей нужно выйти из очереди и позвонить из таксофона, потому что, если она позвонит Кристоферу, он приедет и заберет ее… Она станет умолять, она станет рыдать — все что угодно, только бы он спас ее из этого ада. Просто все пошло как-то ужасно наперекосяк, только и всего. Бывает, что иногда все идет ужасно наперекосяк. Однако, оглядевшись вокруг, Оливия увидела, что нигде нет ни одного таксофона: у всех и каждого к уху был прижат сотовый телефон, и все говорили, говорили, говорили — у всех у них было с кем поговорить.

(Его абсолютное спокойствие, когда он мыл посуду, а она плакала! Даже Энн пришлось уйти из кухни. «Ты что, совсем не помнишь всего этого? В наши дни немедленно прислали бы домой соцработника, если бы ребенок появился в таком виде!» — «Зачем ты меня мучишь? — кричала она. — О чем ты говоришь? Я всю твою жизнь любила тебя. И вот это и есть то, что ты теперь чувствуешь?»

Он перестал мыть посуду и ответил: «Ладно. Мне больше нечего тебе сказать».)

Мужчина, которому она сказала, что ей необходимо позвонить сыну, посмотрел на нее, потом отвернулся. Она не могла позвонить сыну. Он оказался жестоким. И жена у него жестокая.

Оливию подгоняли вперед вместе с небольшим океаном людей: проходите дальше, с чемоданами на тележках, проходите дальше, приготовьте посадочные талоны. Какой-то человек не очень вежливо, жестом велел ей пройти через металлоискатель и контроль безопасности. Взглянув вниз, он произнес без интонаций; «Снимите обувь, мэм. Снимите обувь».

Оливия представила себе, как будет стоять перед ним, выставив на всеобщее обозрение драные колготки, будто ненормальная.

— Я не стану снимать обувь, — вдруг услышала она свой собственный голос. И сказала: — Мне наплевать, черт возьми, если этот ваш самолет взорвется, ясно вам? Мне наплевать, черт бы вас всех побрал, если вы все взлетите на воздух вместе с этим чертовым самолетом!

Она увидела, что этот человек — хранитель безопасности — сделал едва заметный жест рукой, и рядом с ней тут же возникли еще два человека. Это были двое мужчин, но через секунду к ним присоединилась и женщина. Офицеры службы безопасности, в белых рубашках со специальными нашивками над карманами.

Голосами, полными величайшей доброты, они сказали ей: «Пройдемте сюда, мэм».

Оливия кивнула, часто моргая за темными стеклами очков, и ответила: «Буду рада».

В то утро Ребекка Браун украла журнал, несмотря на то что Ребекка вообще-то не относилась к тому типу людей, что склонны красть вещи. Вообще-то Ребекка даже мыло из туалета в мотеле у шоссе № 1 никогда бы не взяла и даже подумать не могла бы о том, чтобы забрать полотенца. Так уж ее воспитали. По правде говоря, Ребекку воспитали так, чтобы она не смела делать очень многого, однако она многое из запретных вещей все же делала, кроме воровства, — такого она не делала никогда. Тем не менее в городе Мейзи-Миллз, в холодной белизне докторской приемной, Ребекка украла журнал. В нем был напечатан рассказ, который ей хотелось дочитать, и она подумала: «Это всего лишь приемная врача и всего лишь журнал, так что фактически это не так уж страшно».

Рассказ был про обыкновенного лысеющего, как бы потерявшего форму человека, который каждый день приходил домой в перерыв, чтобы съесть свой ланч, и сидел за столом вместе с женой, ел сэндвичи и разговаривал, например, о том, что надо бы починить газонокосилку. Рассказ вызвал у Ребекки такое же чувство надежды, какое порой возникало у нее, когда она шла вечером по переулку и видела в окно, как мальчик в пижамке играет с отцом, а отец ерошит ему волосы.

Так что, когда медсестра открыла застекленное окошечко и вызвала очередного пациента, Ребекка свернула журнал трубочкой и незаметно сунула его в свой рюкзачок. Ей не стало из-за этого стыдно. Наоборот, она с удовольствием думала, когда садилась в автобус, что сможет дочитать этот рассказ до конца.