Наконец дверь отворилась и оттуда показалась Екатерина Львовна Ратынская, секретарь по идеологии, дама чем-то невероятно похожая на памятник Дзержинскому, такого же примерно роста, комплекции, а голову она склонила, чтобы не задеть о косяк.

Она смотрела вдаль, и взгляд у нее был передовой, однако меня заметила сразу, заметила, как я съежился на стуле, и потому, усмехнувшись своим молодцам, сказала вдруг громким молодым голосом: «Ну что, желтая пресса, накопали что-нибудь у нас грязное?» И вдруг распахнула дверь и позвала меня: «Заходите, две минуты у меня есть!» Я аккуратно затворил за собой дверь, достал мятую бумажку, сочиненную старухами, и протянул памятнику. «Что это?» — спросил он величаво. «Народ сигнализирует, — отвечал я таинственно, — о происходящем. Связи преподавателей в системе народного образования с несовершеннолетними учениками с целью не только удовлетворить свое любострастие, но и поставить в зависимость от себя других преподавателей».

— Так вот вы о чем, — задумчиво сказал памятник, — а мне сказали, вы интересуетесь Орлом.

— Что — Орел?! Заурядный кляузник, мелкая личность, ну напишу я еще одну заметочку из региона о том, как люди, овладевшие новым мировоззрением, вывели на чистую воду негодяя, мешавшего им жить и трудиться. Это даже и не темное пятно, а в определенном смысле достижение наших дней и ваших, между прочим, воспитательных усилий тоже. А вот моральная сторона происходящего в наши дни в народном образовании…

— Хорошо, оставьте письмо, мы разберемся.

— И письмо уважаемая Екатерина Львовна, оставить не могу. Только копию.

— Как же не можете, — усмехнулся памятник, засовывая бумажку в ящик стола, — когда уже оставили.

— Какая жалость, — пищал я лицемерно. — Я же мелкая сошка, я обязан привезти свидетельства. А у меня остались лишь заявления на имя Генерального прокурора от пострадавших.

— Сколько?

— Всего два, от учительницы и одного мальчонки, пострадавшего от… преподавателя физкультуры и, несколько позже, от секретаря районной комсомольской организации. Ну, там все так неприлично, аморалка, не хочу даже говорить… Но если дело раскручивать, то можно найти еще… А Орел…

— Черт с ним с Орлом! Дайте сюда заявления!

— Не могу, вы у меня уж совсем тогда все заберете…

Тут я увидел, какие у Екатерины Львовны глаза. У нее оказались замечательные глаза, абсолютно белого цвета. Но она была все-таки настоящим профессионалом, ценю хорошую выучку, настоящих мастеров встретишь в наши дни уже не часто. Она сразу взяла себя в руки. Можно сказать — стремительно. Свистнула секретаршу, та принесла нам чай. Про конференцию мы забыли, мы вели задушевный разговор. Ни слова о тяжелейшем труде работников, поставленных партией на идеологический участок, ни слова о непростой, но такой нужной журнально-газетной работе: желудки больные, семьи не видят, но едут туда, куда надо. Она рассказывала о своем детстве, о том, как одинока сейчас, ой-е-ей, на что это она намекала, о своей дочери, которая совершенно отбилась от рук. Настолько, что!.. Боже мой, не ее ли предлагал мне приятный телефонный голос в гостинице? Какой пассаж!

— Мы с вами взрослые люди, мы понимаем друг друга, отдайте мне все…

Я понял, что пора совершать нечто чудовищное, иначе живым мне отсюда не выбраться. Все сделалось само собой, неподготовленно, я люблю импровизации, внезапность скрадывает недостаточно художественное исполнение. Но она как раз так удачно пошла мимо меня, огромными шагами, бум-бум, возглашая: «Вот я вам сейчас покажу!» (Господи, до чего же они все любят мне чего-нибудь показывать!), что я почти уже автоматически протянул ногу поперек этого могучего движения, но, прикинув вес и размах тела, подковать переднюю не решился, им пришлось бы делать ремонт, поэтому ногу я отдернул и аккуратно вставил носочек прямо перед задней ногой. Но даже и так вышло слишком хорошо. Она начала крениться, и тут я запоздало понял, что и принятая мной мера безопасности не помогла, она начала падать. Боже мой, приходилось ли вам когда-либо видеть, как падает памятник? Приведенное в движение огромное многотонное тело, накренившись неотвратимо?.. Какая малость нужна порой, чтобы привести в действие такую мощь! Я даже и не вскочил, понимая, что ничего уже не исправить и в одиночку мне не удержать этот вес. И памятник пронесся предо мною и со страшной силой врезался, к счастью, в пустое кресло. Я успел только убрать ноги под стул. Она поднялась без посторонней помощи, она обернулась своим большим-пребольшим лицом с отличной ссадиной поперек, она разевала рот. А еще говорят, что их, принимая на работу, отбирают и по внешности, дабы красотою черт подчеркивать важность и правильность ведомого ими дела. Я тоже откинул нижнюю челюсть, я развел руками, показывая ей с ужасом на завернутый уголочек ковра, только что перед этим мною поддетого. Она все разевала рыбий рот свой, а я уже несся в приемную с криком: воды, воды!

И когда понеслись в кабинет спасатели, я вышел, кланяясь и пришепетывая. И… все!

Муха в молоке

Все. Я знаю все. Я набит подписанными текстами всех разговоров. Я даже подстраховался. Да, в данном случае это можно назвать шантажом, просто ничего другого я придумать уже не успевал. Зато метод самый надежный, я бы даже сказал, единственно надежный. Теперь им ничего не остается, как гадать и молчать, зная, что у меня на них что-то есть. Все. Иду искать рынок.

И тихий стук в дверь, кто-то там царапался, я велел заходить. Вошел чистенький кроткий лысый человечек.

— Здравствуйте, — сказал он. — Я еврей.

— Это вы к чему? — спросил я, несколько обалдев.

— Ну, чтобы потом не возникло недоразумений. Меня зовут Гаврила Аронович.

Как-то болезненно он на меня смотрел.

— Вас что-то гнетет? — спросил он робко. — Мне кажется, я догадываюсь. Вам не нравится жить. Если вы не рассердитесь, я дам вам один совет: когда вам так плохо, что больше не хочется жить, сочиняйте притчи. Мне очень помогает.

— Какие притчи?

И сказал Гаврила Аронович:

— Вы знаете, человеку все вредно. Даже когда много кислорода, оказывается, вредно. Мой покойный дядя не пил, не курил, так мало ел, он даже почти не дышал, он хотел жить вечно.

— От чего же он умер? — спросил я в растерянности.

— От жизни. Я же вам говорю: человеку все вредно.

— Это притча?

— Конечно. Поэтому и убиваться не имеет смысла. Изменить нельзя ничего. Жить — вредно. Но люди могут друг друга спасать. Я пришел к вам поговорить о Василии Николаевиче. Скажите, кто-нибудь отозвался о нем хорошо?

— Увы. В вашем городе такого человека нет.

— Такой человек я. Я прошу вас — пожалейте его. Он не такой уж хороший человек. Но он не такой уж и плохой. Он как все. Как я. Как вы, простите. Я совсем его не защищаю, нет. Просто выслушайте меня.

И сказал Гаврила Аронович:

— Мы работали вместе, мы писали сценарии для массовых праздников. Он был беден. Видите ли, мы получали по 90 рублей. Из них половину он платил за квартиру. Он перед этим бросил свою жену. Так бывает. Он думал, что в ней причина бед, и стал снимать квартиру. Потом… Вы видели его новую жену. Она же молодая женщина, товаровед, зарабатывает больше Василия Николаевича, вы понимаете, как она к нему относится. Если по деньгам, он не в состоянии выглядеть так, как надо мужчине. У него взрослая дочь, ее надо выдать замуж, он бедняк. И вот он приходил на работу к 6 утра, пока никого нет, и печатал на машинке свои заметки. Вы их видели. Чтобы заработать еще 90 рублей.