А тут как на грех раздалась громкая пальба, которая всех напугала. Стреляли на противоположном берегу, но кучер счел за благо убраться от выстрелов куда-нибудь подальше, поэтому на первом же развилке свернул прямиком в лес и понесся куда глаза глядят.

Путники наши не знали, что стрельба эта была ритуальной и вызвана тем, что обиженная выбором Лещинского шляхта составила конфедерацию и в урочище Горохово выбрала в польские короли Августа саксонского. В честь знатного события в церкви Бердардинов отслужили благодарственный молебен, и теперь оппозиционная часть Речи Посполитой пила и стреляла. Русские войска выразили свой восторг, устроив виват, то есть девяносто три раза выстрелили из пушки и три раза из ружей беглым огнем.

Теперь у Польши было два законно выбранных короля. Засевшим в Варшаве шляхтичам это отнюдь не понравилось. Если русские палили в воздух во славу, то защитники столицы принялись палить в знак протеста. Не удержались и соседствующие с Варшавой батареи. Под огонь одинокой, поддерживающей Станислава Лещинского пушки и угодила неизвестно куда мчавшаяся карета.

Ехали лесом, дорога выписывала кренделя, а потом выбежала на открытое место. Звезды дрожали в низком небе, шумела под ветром трава. Казалось, все ушли… И вдруг раздался грохот, над лесом завис белый кокон дыма. Лошади рванули вперед, не разбирая дороги. Кучер кинул вожжи Митьке в руки, а сам с превеликим трудом перебрался на спину взмыленной правой лошади. Митька дергал вожжами, стараясь сдержать лошадей, но это вселяло в них еще больший ужас.

На опушке опять полыхнуло пламя, вновь расцвел белый дымный цветок. Этот выстрел оказался роковым. Ядро попало в лошадь, кучера убило на месте. Оставшаяся в живых лошадь не могла сдержать напора движущейся по инерции кареты и двигалась вперед еще некоторое время, потом непроизвольно повернула. Карета выскочила на обочину, правые колеса ее зависли в воздухе, и она, словно нехотя, перевернулась.

Больше выстрелов не было, одинокая польская пушка решила, что полной мерой выразила свое негодование отщепенцам в Горохове. После ужасного грохота, казалось, стало очень тихо в природе, и ржание бившейся в постромках лошади, и жалобные вопли Павлы, и ругань побитого Митьки воспринимались так, словно у всех уши забиты ватой. Бедная карета тоже стонала, досталось ей в этом путешествии, зависшие колеса продолжали крутиться, поскрипывая, дрожала дверца под ударами мощной руки Павлы.

Митька помог дуэнье вылезти из кареты. Несчастная выглядела, как пестрая куча тряпья: рукав платья оторван, видно, за что-то зацепилась, кофта расстегнута, чепец потерян, а волосы и лицо запорошены какой-то дрянью, то ли пылью, то ли мусором, высыпавшимся из треснувшей обшивки кареты. Лизонька лежала внизу, на прижатом к земле оконце, и на призывы не отвечала. Митька полез внутрь кареты и обнаружил, что барышня без сознания.

Вначале это приписали обычному обмороку — как не испугаться в этом ужасе, но потом, когда Лизу уложили на расстеленную на земле попону и запалили фонарь, который чудом не разбился, обнаружили на затылке девушки здоровенную шишку, она слегка кровила. Вторая рана была на руке, весь рукав промок от крови, видно, поранилась оконным стеклом.

Митька выпряг лошадь, удивительно, что она не переломала себе ноги, и поскакал вперед в надежде сыскать какое-нибудь жилье.

Бедная Павла! Что жалеть Лизоньку, она без сознания, мозг ее отключен, и ей хорошо. Что жалеть кучера, который лежит раскинув руки, все еще сжимая в одной свой кнут, он мертв, и ему если не хорошо, то хотя бы покойно. А несчастная одинокая Павла в полном сознании и потому отдает себе отчет в происходящем. Их положение ужасно, ужасно! Лизонька жива, хоть слабо, но дышит. Значит, она не умрет. А где ей жить? Где найти безопасное место, чтобы они, страдалицы и странницы, могли бы приклонить свои измученные головы? А когда приклонят, что дальше, что утром? Лизоньку ведь надо как-то лечить…

— У-у-у… — Она тихонько завыла и скоро потеряла представление о месте и времени. Ей казалось, что душа ее уже отлетела. Может, она умерла? Помнится, когда карета завалилась, она сильно зашибла бок, и локоть, и ногу. Она прожила чистую жизнь, а потому смерть ее была бы легкой. Она попросту не заметила, что умерла. Вокруг небо, звезды, все сияет, и она отлично видит, какая звезда ближе, какая дальше. Иные так совсем рядом, протяни руку и хватай холодное, колючее светило. Сейчас ангелы прилетят, зашелестят крылами и унесут ее, легкую, в аквамариновую высь.

В сознание ее вернул еле слышный стон Лизоньки. Павла сразу ожила, спустилась с небесных высот на землю и поняла, что очень замерзла. Бог дает крест, дает и силу. Надо было действовать. Сундуки, как уже было упомянуто, не пострадали. Она поранила пальцы, обломала ногти, пытаясь развязать узлы, но сундук открыла. Когда вернулся Митька с телегой и двумя плохо различимыми в темноте фигурами, Павла уже была одета в свой самый лучший наряд, а Лизонька лежала, заботливо укрытая попоной.

— За смертью тебя посылать! — обругала она Митьку, достойного никак не ругани, а похвалы, но положение хозяйки, которое навязала ей жизнь, обязывало к крику, иначе никакого уважения не будет.

Митька не обратил ни малейшего внимания на грозный вид дуэньи.

— Здесь мельница рядом. А за лесом, верстах, говорят, в пяти, при дороге приличный трактир, гостиница по-ихнему, — сказал он радостно. — Поехали. Карету на мельницу доставят, я за ней завтра вернусь. Поднимайте барышню, ее надо в телегу перенести.

— Вначале сундуки погрузите, — деловито приказала Павла. — Я между них сяду, а голову Лизоньки ко мне на колени.

Дорога опять пошла лесом. В печальном его сумраке Павла вновь принялась дрожать, на этот раз ее волновали не разбойники, а мысли о бренности сущего. В ногах Лизоньки лежал мертвый кучер. Павла воспротивилась было ехать с покойником в одной телеге, но Митька сказал:

— Не в поле же Прокопия бросать…

Гостиница «Белый вепрь» представляла из себя несколько разномастных, живописно скомпонованных строений, прижатых лесом к перекрестью дорог. Главный дом, одноэтажный, из белого камня, с островерхой крышей, похожей на натянутую на уши шляпу, вмещал в себя трактир и комнаты для проезжающих, прочие строения, а проще говоря, сараи, предназначались для лошадей. В одном из них размещалась кузница, равномерное постукивание молота по наковальне сопровождало наших постояльцев все три дня, которые они провели под этим негостеприимным кровом.

Эти дни, конечно, были посланы Павле в испытание. Лиза по-прежнему не приходила в сознание. Казалось, она просто спит — ни стонов, ни бреда, и рана на голове ее не беспокоит. Лекаря в городке не было, последнего призвали в армию, но сыскался аптекарь. Он осмотрел пострадавшую, ощупал рану на затылке. Во время осмотра он очень много говорил, разумеется по-польски. Павла понимала редкие слова, но согласно кивала, выражая этим полную веру в медицину. Но когда аптекарь принес банку с пиявками, Павла попробовала воспротивиться — больная и так потеряла много крови. Но где ей было совладать с решительным польским аптекарем! Пиявки впились в нежный Лизонькин затылок, потом набухли кровью, как мерзкие красные колбаски. Вышеупомянутая процедура облегчения больной не принесла.