Юбер что-то подраскис. Не жалуется, но... Он вообще не жалуется (или не знает, с чего начать?). Одна из самых забавных особенностей этого мироздания состоит в том, что чем больше у вас поводов жаловаться, тем меньше у вас времени на жалобы.

– А что ты таскаешь в сумке?

– Деньги. Хотел от них избавиться.

Юпп шатался по старой гавани (в этом районе множество кафе), предлагая зевакам зачерпнуть пригоршню-другую награбленных нашими тяжкими трудами купюр, лежавших в сумке, как жемчужины в раковине. Праздный люд прохаживался туда-сюда, но ни одна душа не сподобилась подойти и протянуть руку за шуршиками. Может, виной всему облик Юбера: не то кафтан, не то халат в качестве верхней одежды, широко распахнутые глаза, сложение подростка-переростка – все это не способствует занятиям благотворительностью; народ думает, что перед ним какой-нибудь спятивший профессор-самоучка. «Проснувшись утром, они молили Господа ниспослать им денег, а когда я выложил деньги перед ними...»

Путь наш лежал в забегаловку, которую Юбер считал самым крутым баром в «Чикаго», а мне было известно – этот район пользуется славой самого крутого места в Тулоне, учитывая, что последний по праву гордился репутацией самого крутого порта в мире. Место назначения вызывало у меня некоторый скепсис, и, ссылаясь на то, что зубов и непереломанных костей у меня осталось наперечет, я поинтересовался, нельзя ли, коль уж нам приспичило пропустить по стаканчику, отправиться куда-нибудь в другое место, где вероятность подвергнуться нападению все же поменьше.

– Знаешь ли, матерые рецидивисты почему-то не склонны собираться в библиотеках, – огрызнулся мой напарник (странным образом гордясь принадлежностью к сообществу заключенных не меньше, чем я, в соответствующем расположении духа, – к числу кембриджских донов. В конце концов, все мы принадлежим к какому-нибудь кругу). – Может, мне удастся встретить кого-нибудь из знакомых.

– Мне казалось, у тебя были несколько натянутые отношения с сокамерниками.

– Не скажу, что мы любили друг друга как братья. Но при всем том я отсидел с ними десять лет. Надо же было хоть с кем-то общаться. Не всегда получается выбрать компанию по вкусу.

В баре было темно: то ли во имя того, чтобы посетители расслабились, то ли чтобы их не узнали, а может, хозяин экономил на освещении. Народу почти не было – и однако, когда я входил, в узком проходе на меня налетел какой-то тип, покидающий заведение. Он извинился! Самым вежливым образом! Подобных манер вы не встретите ни в «Хэрродз», ни в «Ковент-Гарден» – хоть десять лет толкайтесь там в дверях. Похоже, народ в заведениях вроде этого не очень-то напоминает сбившихся в стаю волков, которые только и ищут, как бы запустить в вас зубы. Мне почему-то вспомнился пуританин Захария Крофтон (ум. 1672) и его сыновья: Захария, Зара, Зилофехад и Зофония.

На стенах висели открытки, присланные из стран, не отличающихся политической стабильностью, чьи правительства по качеству и долговечности сравнимы разве что с дешевыми подвязками для чулок. По словам Юппа, начало иным из этих переворотов было положено именно здесь, в разговорах за кружкой пива. Глядя на нечеткие фотографии уставших после боя парней, попирающих ногами тела других парней – похоже, этим парням уже не вставать на ноги, – поневоле поверишь, что утверждения моего напарника – истинная правда. У бармена на стойке высилась здоровенная стеклянная банка, заполненная черным песком и обернутая листом бумаги. Надпись на листе гласила: «Прах республиканских гвардейцев – можно добавить воды, разницы не будет».

Мне подали «Blanche de Garonne» – не могу умолчать о несравненном освежающем и расслабляющем эффекте, который оказывает мое любимое пиво. Открыв сумку, Юпп задумчиво ворошил пачки денег.

– Все одно и то же, – пробормотал он. – И чем дальше, тем хуже. Мы должны куда-то двигаться. А мы – мы повторяемся; нужно что-нибудь совершенно оригинальное. Ограбление, подобного которому еще не было.

– Например? – задал я наводящий вопрос, заранее зная, что ответ мне не понравится – ответ, который, несомненно, чреват свистом летящих мне навстречу пуль, выпущенных из табельного оружия какого-нибудь стража закона.

– Я думаю о чем-нибудь и впрямь потрясающем. О каком-нибудь грандиозном ограблении. Но грандиозные ограбления – это масса планов, масса задействованных людей, вот почему такие ограбления всегда обречены на провал. Сумма, которую ты должен украсть, чтобы прослыть лучшим из лучших, все растет и растет. До бесконечности. Раньше или позже кто-то сорвет еще больший куш – даже с учетом инфляции. И еще: для вывоза такого количества наличности нужен как минимум грузовик.

– Я думал о разных банках, самых престижных банках и о самых крупных, о том, чтобы совершить ограбление в сопровождении оркестра, но все это вариации на ту же избитую тему. Я заглянул в историю преступлений: все ограбления похожи друг на друга; вопрос, больше или меньше было пролито крови, больше или меньше денег украли, по сути, неинтересен.

– Не было одного – ограбления, объявленного заранее, типа: приходите всей семьей, не пожалеете.

– Ты же давал объявление об ограблении в Монпелье.

– Мы объявили, что эти ограбления будут, но не указали, во сколько или в каких именно банках. Монпелье – большой город. В нем множество банков. На этот раз мы заявим: мы ограбим такой-то банк такого-то числа.

– Идея хороша, но вот осуществить ее... несколько затруднительно, знаешь ли. Хотя бы потому, что нас может поджидать там полиция. Несмотря на нашу преданность философии, то, что мы еще на свободе, это даже не чудо, а насмешка над чудом. Может, тебе просто взять деньги и спокойно наслаждаться теми сторонами жизни, которые сидящим в тюрьме неведомы?

– Спасибо на добром слове, только ты ведь покривил душой, проф. Нет... Всей-то моей жизни – эти два месяца. А там... Вынесут вперед ногами, и все... Я бы и сказал, да толку... Себе лгать не будешь – так чего ради мне вешать тебе лапшу на уши...

Прогулка по преисподней в исподнем

Я ухнул в преисподнюю. Я предавался самоуничижению, покуда не почувствовал себя полным ничтожеством. Иные склонны объяснять преследующие их роковые неудачи злым роком, вместо того чтобы воспринимать это как проявление самой сути мироздания. И тут я все же в лучшем положении, чем большинство живущих на белом свете: каменотесы, с натужным криком опускающие кирку, водоноши в Бомбее, погонщики скота в Кении, пастухи яков на Тибете и турецкие полицейские. Так есть ли оправдание моей слабости?

Рано или поздно, но вступаешь в пору, когда твоя умственная ловкость да горделивый напор уже не котируются. И ты дрожишь мелкой дрожью: тут до тебя доходит, что всякое начинание в конце концов обречено на провал, хотя ты уже и так до тошноты сыт провалами. А то, что почитается счастливым окончанием чего бы то ни было, вовсе не является счастливым концом по той простой причине, что всякий конец, мягко говоря, печален.

Стойкий муравьишко

Раз за разом приходишь к одному и тому же: все нетленные отрыжки эмоций и духа, решения мировых проблем, спокойная самоуглубленность и манерное исповедание веры, рамки догм, тесные, как одиночная камера, все эти ужимки сознания – лишь гордая бравада муравьишки (солдат рода Zacryptocerus, например), восклицающего: «Я несокрушим!» – прежде чем хрустнуть под башмаком прохожего.