Получивши крест, Людовик развеселился и сказал, что теперь непременно выздоровеет.

И вот многие, сколь многие, приняли крест вслед за королем! Сам же Людовик взялся за иглу — колебавшимся он нашивал крест на одежду собственными руками. Средь прочих крестоносцев были три брата короля вместе с их женами.

И все ж были они веселы, те времена! До принятия креста королем Людовиком почиталось уж непреложным, что военное одушевление покинуло христиан и осенило сарацин. Два кратких года походной подготовки вовсе уничтожили то всеобщее унылое убеждение. Войска собирались, покуда король проводил по стране ревизии, дабы оставить государство в должном порядке на годы своего отсутствия. Следом за французами крест приняли многие английские рыцари, в их числе Симор де Монфор, граф Лестер, с женою своей Альенорой из рода Плантагенетов. Возложил на себя крест и король Хакон Норвежский, положивший, впрочем, выступить особо, из опасения, как бы свирепый нрав его воинов не оборотился вместо магометан на собратьев по походу. Когда крестоносцы прибыли на Крит, многие из критских дворян также присоединились к ним. Воинство Христово росло как снежный ком, какие катают дети в Нормандии, там где снег не тает сразу, как в королевском домене, но ложится толстым покровом на землю. Только недавно беззащитный род христианский таял с каждым годом во всех областях Святой Земли, и вот уже султан Египта рыдал в бессильной ярости, читая вызов короля:

«Спеши поклясться мне в подчинении, признать власть христианской Церкви и воздать торжественное поклонение Кресту; иначе я сумею добраться до тебя в самом твоем дворце; воины мои многочисленнее песка в пустыне и сам Бог повелел им вооружиться против тебя».

Можно ль забыть Троицу 1249 года, позолоченные рассветом башни Дамьетты, берег, покрытый вражескою конницей столь густо, что не было видно земли! Людовик, казалось, был одержим духом войны. Ввиду врага он не желал ждать, покуда соберутся все корабли, рассеянные бурей далеко по побережью. Шесть тысяч верховых ждали на песчаной косе, заране предупрежденные о приближении флота сторожевой галерой. Воинственное нетерпенье короля было столь велико, что, едва хоругвь его достигла берега, как вслед ей он спрыгнул в воду из своей шлюпки: вода пришлась ему по грудь доспехов. Бежали по воде и прочие. Достигнувши брега, рыцари успевали лишь вбить основанья щитов своих в песок и приготовить копья навстречу атакующим. Увидав сию стену из копий и щитов, магометане устрашились и отступили. На берег уже спустили лошадей, и погоня вослед сарацинам не замедлила. Король скакал одним из первых. Многоголосый клич «Радость моя, святой Дени!» несся к небу, устрашая врага.

Сарацин гнали до их лагеря, где те попытались укрепиться. Но лагерь стал местом свирепого боя. Потерявши в сей долгой сече всех своих главарей, магометане бежали вновь. Побережье и северный берег Нила остались за Крестовым воинством.

На заре Людовик выступил к Дамьетте. Неприятеля не было на пути, только жалкие бедняки-пахари забивались в свои лачуги. Прошед через шаткий деревянный мост, рыцари вступили в Дамьетту. Город был пуст, но брошенные очаги еще источали тепло. Мертвецы были единственными обитателями города: пред тем, как оставить его, сарацины перебили рабов и пленников в узилищах. К вечеру главная мечеть Дамьетты оборотилась уже вновь церковью Богоматери.

«Христианский мир не забудет Ваших подвигов, сир», — утешающе молвил Роже де Болье.

«Я чаю, отче, единственным моим христианским подвигом было то, что Великим постом я заменял вино пивом, — с досадою возразил король. — Сей заслуги моей не оспорить никому. Отвратительный напиток, кто только выдумал его варить! Прочие же заслуги мои оспоримы. Что толку в победах, каковые не суждено было удержать?»

Монах промолчал. Королю Людовику не в обычай перекладывать на других то, что почитает он своею виной. Ни к чему перечислять ему вины других, они известны венсценосцу, но он не перестанет корить себя.

Нужды нет, совершал ошибочные поступки и Людовик. Ошибкою короля было решенье не выступать до прибытия младшего брата, графа Пуатье. Разлив Нила, опередивший королевского брата, обрек войско на длительное и праздное бездействие. И покуда праздность разъедала стан крестоносцев, сарацины оправлялись от испытанного ими великого страха. Сперва врагов не было вовсе, но после особо отчаянные одиночки стали прокрадываться по ночам в лагерь. Босые и бесшумные, они пробирались во тьме промеж часовых. Проскальзывая в палатку, ночной убийца наносил спящему удар в сердце. Тут же резал он горло мертвеца, дабы унесли голову с собою: за каждую султан платил по золотому безанту. Король велел удвоить посты и окопать лагерь рвом. Следом за ночными убийцами стали докучать небольшие отряды, осыпавшие рыцарей стрелами с далекого расстояния.

Наконец воды Нила начали сходить, а граф Пуатье прибыл. Состоялся королевский совет. Решалось одно — идти на Александрию либо на Каир. Многие склонялись к тому, что поход на Александрию должен быть успешен. Однако ж королевский брат граф Артуа настаивал идти на Каир. «Чтоб убить змею, надо раздавить ей голову», — твердил он, кутая в сию броскую фразу свою неспособность стратега. Но Людовик послушал второго своего брата, и это было второй его ошибкой.

Все свои ошибки и вины граф Артуа весьма вскоре искупил мученической смертью. Случилось то, когда войско, оставя позади долину Нила, направилось по правому притоку к Мансуру, где угнездился враг.

Под Мансуром крестоносцы задержались, слишком неудобна для штурма была переправа через канал Ашмун с его крутыми берегами. Людовик приказал соорудить плотину, что осушила бы канал. Строить приходилось под прикрытием сколоченных наскоро дощатых галерей: рыцари шутки ради окрестили те галереи «кошачьими замками». Христиане возводили плотину — сарацины подрывали берег со своей стороны, и вода прорывалась в канал. На головы строителей из вражеского стана сыпался с громким шумом «греческий огонь»: едва не погиб брат короля герцог Анжуйский, тушивший охваченный пожаром «кошачий замок».

Уставши от сих состязаний, более строительных, нежели воинских, граф Артуа решился на вылазку через брод, что сулили ему показать за мзду местные жители.

Брод оказался пригоден, хоть и неширок. Однако ж передвиженье к крепости воинов — людей графа Артуа и некоторых увлеченных им с собою рыцарей-тамплиеров, не прошло для врагов незамеченным. На берегу крестоносцев уж ждали вооруженные всадники. После краткой сечи сарацины обратились в бегство. И подзадоренный успехом граф Артуа решился преследовать врага, хоть и был предупреждаем опытными воинами, что сие не разумно.

Эмир Фахр-ад-Дин пребывал в лагере под Мансуром и занимался в бане окраской своей бороды. На коня он вскочил мокрым, со стекающей на белые одеяния рыжей вохрой. Кто настиг его и прикончил? Гийом ли Длинный Меч либо Рауль де Куси, что мчались, состязаясь с тамплиерами, в авангарде, вместе со своим сеньором, сам ли граф Артуа? Эмир не имел воли сопротивляться. Сарацины текли в Мансур и дальше, на Каир, сея панику, повествуя, что конец близок.

Гийом де Соннак, магистр ордена тамплиеров, отговаривал графа вступать в Масур. Узкие улочки городишки сулили множество ловушек. Артуа, своевольный гордец, часто перечивший даже брату своему королю, пропустил предостережения опытного вояки мимо ушей. А при нем, между тем, не было даже арбалетчиков — только лишь кавалерия!