Самозванцев ловили и отправляли в каторгу. Смуты гасли, но слухи оставались, и плодились новые цари и царевичи. Их тоже ловили и отправляли.

При Елисавете Петровне погасли и самозванцы – то ли потому, что новое поколение было скромнее предыдущего, то ли потому, что на окраинах позабыли о сыновьях Петра Первого.

Но лишь только погиб третий Петр, весть о его счастливом спасении заполыхала, аки сухая трава от искры, а самозванцы стали расти, яко грибы после дождя.

В 1763-м году в Петербург донесли, будто Петр Третий скрывается у казаков на Яике. Под Уфой изобличили попа и дьячка, служивших благодарственный молебен об избавлении государя от опасностей (Сивков. С. 96).

В 1764-м слухи продолжали сверкать то там, то тут. Рассказывали, что видели государя под Курском. Скоро государь сам пришел в курские окрестности: он зарабатывал себе пропитание лечением местных мужиков. Его посадили в острог, он сбежал и, укрывшись у своих пациентов, просил их: «Детки, сберегите меня, я де земной ваш бог». Мужики его берегли, но начальство отыскало, и на следствии он признал себя разорившимся армянским купцом Антоном Асланбековым. Его отправили в Нерчинские рудники, но тотчас в Глухове, на Украине, объявился еще один – малоросс Николай Колченко; спьяну, по неведению или от сумасшествия он называл себя наследником Петром Федоровичем (Сивков. С. 97–98).

В 1765-м в Воронежской губернии государь собрал вокруг себя до трехсот мужиков и, обещав им сократить подати, собрался в поход на Москву. Одновременно Петр Третий пришел в Изюмскую провинцию. – Оба самозванца оказались беглыми солдатами; их отправили в Нерчинск. Изюмский государь и на каторге продолжал называть себя Петром Третьим, за что получал от самых доверчивых почет и подарки (Соловьев. Кн. XIII. С. 412–413; Сивков. С. 103–107).

В 1766-м в Оренбургской губернии беглый казак разглашал себя сенатским курьером, расследовал жалобы мужиков и показывал им печатный указ с титулом Петра Третьего (Соловьев. Кн. XIV. С. 19–21).

И это повторялось из года в год. Самозванничали обычно беглые солдаты и казаки. Случались, впрочем, и иного звания люди. В 1773-м году в Оренбурге объявил себя императором пропившийся капитан местного гарнизона. «Хочу, – решил капитан, – сказаться государем Петром Федоровичем , может, иной дурак и поверит» (Сивков. С. 117–120).

Им верили, ибо заповедано людям ждать своего спасителя.

Так было на окраинах.

По Петербургу гуляли другие сюжеты.

Рассказывали, что, когда в 1767-м году Екатерина приехала в Москву для открытия Комиссии о сочинении, ее саму встречали как-то прохладно, зато если она показывалась на людях вместе с сыном (ему было в то время тринадцать лет), народ ликовал особенно царелюбиво.

Говорили, что судьба императрицы не тверда и что лишь только наследник достигнет совершенного возраста, престол перейдет к нему. «Я не сомневаюсь, – писал один из иностранных послов в Петербурге своему начальству, – все дело подготовлено и условлено ко времени его совершеннолетия, хотя подробности мне неизвестны» (Брикнер. Ч. 2. С. 195).

Впрочем, время совершеннолетия называлось разное: кто говорил про шестнадцать лет, кто про восемнадцать.

При начатии турецкой войны по гвардии ползли глухие шепоты: ворчали, что война всех разоряет, а между тем за границу перевели денег восемь миллионов, были недовольны надменностью Орловых, хвалили прежних фаворитов покойницы Елисаветы Петровны – Разумовского и Шувалова, рассказывали, что Панин с Орловыми сильно не в ладах. Нечувствительно доходили до главного пункта. Менее знающие спрашивали у более опытных – что, дескать, ныне его высочество, надежда наша, наследник Павел Петрович? как он-то с Орловыми? Опытные толковали: «Ему Никита Иванович преподает обо всем великое познание; а чтоб Орловых принимать хорошо, то ненатурально: они ведь и батюшку его уходили». – Кивали на небесные знамения: «Вот, – говорили, – как Венера-то пройдет, так что-нибудь Бог и сделает; она ведь уж даром не проходит». – Им возражали: «Мщения и ныне ожидать должно, потому что Панина партия превеликая и все что ни есть, – лучшенькие». Думали, как Панину помочь: «Надобно ее с престола свергнуть», «возвести надобно на престол его высочество», – да не знали, как подступиться (Брикнер. Ч. 2. С. 195–196).

Всех приговорили к смерти. Екатерина помиловала их ссылкой в Камчатку. Через два года они перебьют охрану в Большерецке и уйдут в открытое море, оставив на берегу объявление в Сенат о незаконном отрешении Павла Третьего и присягнув его величеству Павлу Петровичу. Погоня за ними не поспеет, и они навсегда уплывут из России к берегам Японии, Китая и Индии.[106]

Пока судили и отправляли в Камчатку этих, в том же 1768 году, пришел донос из нарвского баталиона: адъютант Опочинин, осьмнадцати лет, рассказывает, что он сын Елисаветы Петровны от англинского короля и намерен перехватить Екатерину по дороге в Царское Село, а Орловых истребить.

Выяснилось: Опочинина одурил корнет Батюшков – между ними были многие разговоры, они жаловались друг другу: что-де государыня тайно венчана с Григорием Орловым, что Орловы с ее согласия хотят убить великого князя наследника, чтобы самим царствовать, что надо ехать в Петербург спасать Россию. Батюшков дал Опочинину лист с присягой: «Аз, нижеименованный, обещаюсь и клянусь всемогущим Богом в том, чтобы быть верну государю всероссийскому императору Павлу Петровичу, а нынешнему правлению быть противну, и за государя нашего не щадить последней капли крови. Если же я сию присягу пренебрегу, донеся, то желаю принять часть с Иудою». – Опочинин подписал присяжный лист пред Евангелием, после чего лист сожгли, пепел ссыпали в рюмку и, размешав его красным вином, выпили поровну с Батюшковым. Давали подписывать и другим. Между тем Опочинин говорил по секрету от Батюшкова: «Великий князь слаб здоровьем, так что, может статься, что и я буду императором, потому что по родству имею право на это» (Соловьев. Кн. XIV. С. 126–127; Брикнер. Ч. 2. С. 200–201).