— Вот и хорошо, — пробормотал Генри себе под нос. Сам тогоне сознавая, он ритмически сжимал кулаки на ручках лыжных палок. — Вот ихорошо. Хорошо.

Он постоял еще минут пятнадцать, а когда стало невмоготу,повернулся спиной к пламени и отправился тем же путем, каким пришел.

7

У него не осталось прежнего запала. Один голый расчет.Впереди двадцать миль (22,2, если быть точным, поправил он себя), и если не взятьопределенный темп, он никогда не доберется. Он старался держаться колеи,проделанной снегоходом, но останавливался на отдых куда чаще, чем по дороге в«Дыру».

Ах, но тогда я был моложе, подумал он с легкой иронией.

Дважды он смотрел на часы, забывая о том, что время наДжефферсон-тракт перестало существовать. Тучи продолжали сгущаться, иопределить время на глазок возможным не представлялось. Одно было ясно: деньеще тянулся, но далеко ли до вечера? Он не знал. Обычно лучшей подсказкойслужил аппетит, но не сегодня. Да и кто бы на его месте сохранил аппетит послетого, что ему пришлось увидеть? После той твари на постели Джоунси, яиц ичервей с черными глазками навыкате? После ботинка, свисавшего с бортика ванны?Он чувствовал, что не сможет больше взять в рот ни кусочка, а если и сможет, тов жизни не взглянет без отвращения на что-либо, имеющее хоть малейший оттеноккрасного. А грибы? Нет, спасибо!

Он вскоре обнаружил, что ходьба на лыжах, по крайней меретаких вот обрубках для пересеченной местности, все равно что езда навелосипеде: раз приобретенные навыки никогда не забываются. Взбираясь на первыйхолм, Генри упал: лыжи выскользнули из-под него. Пришлось пропахать носом снег.Зато он храбро скатился по другому склону, пошатываясь и подпрыгивая навыбоинах, но устоял. И вовремя вспомнил, что лыжи, должно быть, не смазывалисьс тех пор, как президентом был король арахиса[43], но если оставаться в примятойровной колее снегохода, вполне можно добраться до места. А сколько тут звериныхследов! Столько он не видывал за все минувшие годы, вместе взятые. Нескольконесчастных тварей, очевидно, брели по дороге, но остальные пересекали ее сзапада на восток. Дип-кат-роуд лениво тянулась на северо-запад, а запад явнобыл той стороной света, от которой местные популяции животных старалисьдержаться подальше.

Я отправился в странствие, сказал он себе. Может быть,кто-нибудь когда-нибудь напишет об этом эпическую поэму «Странствие Генри».

— Да, — произнес он вслух. — Время замедлилось, искривилосьпространство, все вперед и вперед эггмен шагал.

Он рассмеялся, но смех обернулся надрывным кашлем. Генрисъехал к обочине, снова набрал снега и с наслаждением проглотил.

— Вкусно… и полезно, — провозгласил он. — Снег — лучшаязамена завтраку и обеду.

Он поднял голову к небу, и это оказалось ошибкой. Передглазами все поплыло, а голова закружилась так, что он едва не упал. Но приступпрошел так же быстро, как начался. Тучи, казалось, еще больше потемнели.Надвигается снег? Ночь? Или и то, и другое вместе?

Коленки и щиколотки ныли от напряжения, руки, натруженныепалками, болели еще больше. Но хуже всего приходилось грудным мышцам. Он ужесмирился с мыслью о том, что не попадет в лавку Госслина до темноты, но сейчас,перекатывая во рту комок снега, вдруг понял, что может вообще не добраться.

Он развязал футболку, стянувшую бедро, и ужас сковал его,когда он увидел яркую алую нить на синих джинсах. Сердце заколотилось таксильно, что перед глазами снова заплясали черные точки. Дрожащей рукой онпотянулся к нити.

Что это, по-твоему, ты вытворяешь? — ощерился он. —Собираешься стряхнуть ее, как случайное волоконце?

Именно это он и сделал, потому что ЭТО в самом делеоказалось ниткой, ниткой, вылезшей из футболки с эмблемой «Ред сокс». Он уронилее и долго смотрел, как она планирует на снег. Потом снова обвязал бедрофутболкой. Для человека, который не более четырех часов назад перечислял в умевсе виды последнего выбора: веревка и петля, ванна и бритва, мост повыше инеизменно популярный Выход Хемингуэя, известный в некоторых кругах как «Прощай,полицейский», он слишком уж перепугался, правда, на секунду-другую.

Потому что не желаю уйти вот так, сказал он себе. Бытьсожранным заживо…

— Поганками с планеты X, — уточнил он.

И эггмен снова пустился в путь.

8

Мир сузился, как всегда бывает, когда силы истощаются, а доконца еще далеко, ой как далеко. Жизнь Генри свелась к четырем простыммонотонным движениям: работе палками и лыжами. Боль исчезла, по крайней мере навремя, словно он вступил в какую-то иную зону.

Нечто похожее уже происходило раньше, в высшей школе, когдаон был центром основной пятерки в баскетбольной команде «Тигры Дерри». Во времярешающего полуфинального матча троих из четырех лучших игроков вывели из игрыровно за три минуты до конца третьей четверти. Остаток игры Генри справлялсяодин, хотя не забросил ни единого мяча, и успевал лишь немного отдышаться вовремя коротких перерывов. Он выдержал, но к тому времени, когда продребезжалфинальный свисток, возвещавший об окончании игры (которую «Тигры» с позоромпродули), словно плавал в счастливом тумане. На полпути в мужскую раздевалкуноги подкосились и он, по-прежнему глупо улыбаясь, рухнул под смех,одобрительные вопли, свистки и аплодисменты товарищей по команде в пропотевшихкрасных футболках.

Но здесь некому аплодировать или свистеть, только с востокадоносится мерный треск-перестук пулеметных очередей, может, немного болеезамедленный, но по-прежнему мощный.

Но куда более зловещим казалось эхо одиночных выстреловгде-то впереди. Рядом с магазином Госслина? Трудно сказать.

Он вдруг обнаружил, что поет самую нелюбимую песню «РоллингСтоунз» — «Сочувствие дьяволу» (Убедитесь, черт возьми, что Пилат, умывши руки,тем скрепил Его судьбу, большое спасибо, вы были чудесными слушателями,спокойной ночи), и заставил себя остановиться, когда понял, что слова песнимешаются с воспоминаниями о Джоунси в больнице, о том Джоунси, каким он был впрошлом марте: не осунувшийся, а какой-то усохший, словно жизненные сокиулетучились, а сущность, квинтэссенция вышла наружу, чтобы образовать защитныйпокров вокруг его пораженного и возмущенного насилием тела. Генри казалось, чтоДжоунси непременно умрет, и хотя он не умер, теперь Генри понял, что именнотогда стал серьезно подумывать о самоубийстве. К полицейскому архиву егообразов — бело-голубое молоко, текущее по отцовскому подбородку, гигантскиеподрагивающие ягодицы Барри Ньюмена, бегущего к порогу, Ричи Гренадо, сующегособачье дерьмо рыдающему, почти голому Даддитсу — прибавилось исхудавшее лицо изапавшие глаза Джоунси, Джоунси, распластанного на мостовой, сбитого машиной,без всякой причины и вины. Джоунси, уже собравшегося в дальнюю дорогу. Врачиутверждали, что состояние его стабильно, но в глазах друга Генри читал близкуюкончину. Сочувствие дьяволу? Пожалуйста. Нет ни Бога, ни дьявола, нисочувствия. Но если ты понял это, значит, дело плохо. Твои дни жизнерадостногоэнергичного посетителя большого цирка, именуемого «Культура Американа»,сочтены.