Как всегда бывает когда дело срочное, все усилия разбиваются вдребезги о мерное течение повседневной жизни.

Сенатор Лорд не страдал чрезмерным самомнением и вполне мог сам сделать звонок. Он считал, что намного удобнее уладить дело лично, чем объяснять кому-то, как это сделать. Повесив трубку в телефонной будке, сенатор садится обратно в машину и едет на север, набирает номер помощника.

— Джеф, мне нужен телефон коменданта Полунской тюрьмы, срочно.

Записывать информацию и одновременно вести машину по трассе в час пик — особое искусство, которому Фрэнку пришлось научиться много лет назад.

Но тут сигнал пропадает, связь обрывается.

Теперь сенатор либо вообще не может дозвониться, либо попадает на голосовую почту. Видимо, Джеф тоже ему перезванивает.

— Повесь трубку! — восклицает сенатор.

Через двадцать минут секретарша в Полунской тюрьме все еще ищет коменданта. Наверное, ей не верится, что человек на другом конце провода — действительно сенатор Фрэнк Лорд, один из самых влиятельных и заметных политиков страны. Обычно, такие люди, как он, договариваются о встречах и делают звонки через помощников.

Сенатор Лорд пытается сосредоточиться на еле ползущем транспорте и сердитых водителях. Он уже несколько минут ждет ответа. Ни один разумный человек, вернее, ни один человек, знающий, что разговаривает с сенатором Лордом, не осмелился бы заставить его ждать. Вот тебе и награда за скромность, за то, что иногда хочешь что-то сделать сам. Например, забрать вещи из химчистки, сходить за покупками или заказать столик в ресторане, несмотря на подозрительность метрдотелей, которые решают, что это какой-то розыгрыш или что звонивший просто пытается выбить лучший столик.

— Извините, — наконец произносит секретарша. — Я не могу найти коменданта. Сегодня он очень занят, вечером у нас казнь. Что-нибудь передать?

— Как ваше имя?

— Джоди.

— Нет, Джоди, вы не можете ничего ему передать. Дело срочное.

— Ну, — она колеблется. — Судя по номеру, вы звоните не из Вашингтона. Не могу же я вытащить коменданта с важного собрания, а потом окажется, что вы — не сенатор.

— У меня нет времени. Найдите его. Господи! А заместитель у него есть?

Связь обрывается, проходит пятнадцать минут, прежде чем он снова дозванивается до секретарши. Та девушка уже ушла, звонок принимает другая, но сигнал снова пропадает.

— Как мне это надоело, — говорит Ник отцу.

Она ездила в полицейское управление Батон-Руж, но смогла добраться лишь до фойе первого этажа. Наконец, когда она сказала, что, возможно, у нее есть улика по делу, появился детектив и тупо уставился на монетки в конверте. Посмотрел снимки, которые она сделала на стоянке «Уол-Марта», и равнодушно выслушал теорию Ник, все время поглядывая на часы. Она отдала ему монеты с твердой уверенностью, что стала посмешищем.

— Мы работаем над одним и тем же, а эти засранцы и говорить со мной не хотят. Извини, — Ник иногда забывает, что ее отец не выносит бранные слова. — Может быть, они знают что-то, что может помочь нам в Закари. Но нет, они рады выслушать меня, но на их помощь рассчитывать не приходится.

— Ты выглядишь усталой, Ник, — замечает отец, доедая омлет с сыром и кусочками колбасы.

Бадди увлеченно играет напротив телевизора, не замечая ничего вокруг.

— Хочешь еще овсяных хлопьев?

— Больше не могу, хотя, у тебя лучше всех получается заливать их молоком.

— Ты всегда это говоришь.

— Потому что это правда.

— Будь осторожна, эти люди в Батон-Руж не любят таких как ты, особенно женщин.

— Они меня даже не знают.

— Им не обязательно тебя знать, чтобы ненавидеть. Они хотят сохранить репутацию. В мое время хорошая репутация значила, что я могу прийти в магазин, взять что-нибудь и заплатить позже, когда будут деньги. Было доверие. А теперь один эгоизм. Эти ребята из Батон-Руж не хотят пачкаться.

— А об этом поподробнее. — Ник намазывает маслом еще одно печенье. — Когда ты готовишь, я слишком много ем.

— Они готовы на все, будут лгать, увиливать, красть, — говорит отец.

— А женщины продолжают умирать, — у Ник пропадает аппетит и она кладет печенье обратно на тарелку. — И кто хуже? Человек, который их убивает, или люди, которым нет дела ни до преступлений, ни до жертв?

— Два минуса никогда не дают плюс, Ник, — кивает он. — Я рад, что ты не работаешь там, иначе я бы волновался за тебя еще больше. И вовсе не из-за маньяка, разгуливающего на свободе, а из-за твоих коллег.

Ник обводит взглядом кухню, которую помнит с детства. С тех пор как умерла ее мать, здесь ничего не изменилось. Электрическая плита с четырьмя конфорками, белый холодильник, белые шкафчики. Ее мать хотела сделать кухню во французском стиле, поставить старинную мебель, купить бело-голубые занавески, может быть, какую-нибудь оригинальную настенную плитку. Но ей это так и не удалось. Поэтому кухня осталась белой. Даже если испортится какой-нибудь электроприбор, ее отец, наверняка, не захочет его заменить, пусть даже придется каждый день есть консервы. Ник беспокоит, что он не может расстаться с прошлым и продолжает жить, затаив горе и злость.

Ник поднимается из-за стола, целует отца в макушку. Ее глаза наполняются слезами.

— Я люблю тебя, па. Позаботься, пожалуйста, о Бадди. Обещаю, что скоро стану хорошей мамой.

— Ты и так хорошая мама. — Ковыряя вилкой яичницу, он поднимает глаза. — Важно не то, сколько времени ты проводишь с ребенком, а то, как ты его проводишь.

Ник думает о матери. Они провели вместе так мало времени, зато каждая минута была счастливой. Так ей теперь кажется.

— Ну вот, ты плачешь, — говорит отец. — Что с тобой происходит, Ник?

— Не знаю, не знаю. Задумалась, и вдруг — разревелась. Наверное, это из-за мамы. Все эти события напомнили мне о прошлом, затронули во мне какую-то невидимую струну, о которой я даже не подозревала, и которая отозвалась во мне странным, пугающим звуком. Мне страшно, папа. Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста.

Отец медленно поднимается из-за стола, прекрасно понимая, о чем она говорит.

— Не надо, Ник, — со вздохом произносит он. — Посмотри на меня. Я перестал жить. Когда я вернулся домой тем вечером и увидел... — Он откашливается, пытаясь побороть слезы. — Я почувствовал, что во мне что-то перевернулось, словно сердце оборвалось. Зачем тебе это, Ник?

— Потому что я хочу знать правду. Может быть, то, что я себе воображаю, намного страшнее правды.

Он соглашается и снова вздыхает:

— Поднимись на чердак. Там, под грудой старых ковров, ее маленький голубой чемоданчик.