— И мине дееенежку дааайте, — сипит, гримасничая, как шимпанзе, коротышка, помахивая грязнющим лезвием на расстоянии вытянутой руки от груди Генри.

Тот смотрит негодяю прямо в глаза. Малый этот на голову ниже Генри, а весит так и вовсе вдвое меньше его

— Да простит вас Бог, — рявкает Рэкхэм, поднимая перед собой кулаки, сравнимые по величине, что довольно приятно, с головенкой мазурика. — И да простит Он меня тоже, потому что, если вы приблизитесь еще на шаг, клянусь, я собью вас с ног.

Недомерок, устрашающе зарычав, отступает, почти падает, споткнувшись о расшатавшийся камень мостовой, затем поворачивается и уходит, хромая. Прочие надвигавшиеся на Генри обитатели Сент-Джайлса останавливаются и тоже ретируются, решив, что он, по всему судя, отнюдь не такой лопух, каким кажется.

Лишь одна особа остается не устрашенной, лишь одна так и продолжает приближаться к нему. Это молодая костлявая женщина, одетая в нечто, похожее, как представляется Генри, на ночную рубашку, и в черное мужское пальто; шаль ей заменяет кружевная занавеска. Она, как и нищенка, босонога, однако эльфийское личико ее свежее, а волосы рыжи. Смело преградив Генри дорогу, она небрежным движением развязывает шаль, выставляя напоказ весноватую грудину.

— Моя рука обслужит вас за шиллинг, сэр, — объявляет женщина, — а любая другая часть тела за два.

Все, предложение сделано. Женщина стоит в отбрасываемой Генри тени и ждет.

Совершенно неожиданный покой снисходит на Генри Рэкхэма, бесплотная умиротворенность, какой он прежде никогда не знал — даже на пороге сна без сновидений. Это миг, которого он так страшился и так желал, миг его приобщения к чувственной преисподней, в которой с таким достоинством и апломбом вращается миссис Фокс. Как часто воображение рисовало ему эту девушку (или смутно схожую с ней), и вот она стоит перед ним во плоти. И к облегчению своему, он находит ее отнюдь не сиреной, но просто ребенком — ребенком с корочкой сонного гноя на веках и царапиной на подбородке.

Как он боялся, прежде чем набраться сегодня храбрости, потребной, чтобы прийти сюда, что все его благие намерения суть лишь подделка, хрупкая иллюзия, сохраняемая только благодаря причуде городской географии. Как мучила его мысль о том, что, если Бог когда-нибудь благословит его собственной паствой, первое, что он сделает, отправившись изучать населенные беднейшими его прихожанами улицы, — это изловит вот такое беззащитное, жалкое существо и совершит над ним насилие. И вот она перед ним: проститутка, блудница, падшая женщина, только что недвусмысленно разрешившая ему сделать с ней все, что он пожелает. Но чего он желает? Девушка мелко дышит, приотворив губы, вглядываясь в Генри из созданной им тени, ожидая его решения, и не знает, что уже поднесла ему дар ценности неимоверной — наделила пониманием собственной сути. Теперь Генри знает: чего бы он ни желал, какими бы ни были вожделения его грешной души, к этому маленькому телу, к этой потасканной оболочке и к этим костям они отношения не имеют.

— Вы не вправе торговать частями вашего тела, мисс, — мягко произносит Генри. — Они принадлежат единому целому, а целое это принадлежит Богу.

— Мое целое принадлежит тому, у кого есть два шиллинга, — возражает она.

Генри морщится, окунает руку в карман.

— Вот, — говорит он, вручая ей два шиллинга. — А сейчас я скажу вам, что хочу получить за это.

Она наклоняет голову набок, проблеск опасливых предчувствий возмущает мертвый покой ее глаз.

— Я хочу, чтобы вы… — он мнется, сознавая, что мир закоренел в грехе, а ему, Генри, недостает нравственного авторитета, который позволил бы сказать ей: «Иди и впредь не греши». Вместо этого он натужно улыбается, чтобы она не сочла его слишком суровым. — Я хочу, чтобы вы видели в этих двух шиллингах отмену необходимости определенных поступков… — Слова эти еще не успевают слететь с губ его, а недоуменное лицо девушки уже сообщает Генри, что она их не понимает. — Э-э… я хочу сказать, вместо того, что вам пришлось бы делать, чтобы заработать эти деньги… (Она по-прежнему хмурится, не постигая услышанного, прикусывает нижнюю губу.) — Я хочу сказать… Ради всего святого, мисс, что бы вы ни собирались сделать, не делайте этого!

Девушка мгновенно улыбается от уха до уха:

— Понятно, сэр!

И она неторопливо удаляется, покачивая гузном с силой, которая превосходит все когда-либо виденное им по этой части у порядочной женщины.

Ну довольно, решает Генри. Он устал, его снедает желание вернуться в безопасность и благопристойность своего кабинета на Горем-Плейс. Адреналина, всплеск которого позволил ему защититься от человека-хорька, в крови поубавилось, от него осталась лишь чужеродная Генри смесь эмоций, теперь уже не бодрящих, но лишь дурманящих.

Тяжело ступая, бредет он в лучшую часть города, туда, где можно будет остановить омнибус и приступить к решению устрашающей задачи — к разбору того, что узнал он за сегодняшний день. Однако, прорезая лабиринт улиц и бросая быстрые взгляды в каждый встречный проулок и тупичок, — а ну как в одном из них обнаружится короткий путь, ведущий прочь из Сент-Джайлса, — Генри замечает вдруг… возможно ли? Да, ту самую нищенку, которой он дал денег на еду — вдовицу с драчливым мужем и пятью, не то шестью детьми.

Вдовица сидит бочком к улице на открытом крыльце пришедшего в ничтожество дома, юбка ее раскинута по грязной площадке над полудюжиной каменных ступенек. За нею, уже в самом доме, горбится мужчина с волосами такими черными и жесткими, какие увидишь разве что на щетке трубочиста. Мужчина облачен в вязаный жилет, синий шарф, военного образца куртку и мешковатые штаны, к передку которых женщина небрежно прислоняется головой. И он, и она угощаются из новехонькой бутылки со спиртным, передавая ее друг дружке и с превеликим наслаждением отхлебывая.

Генри встает как вкопанный, изумленно вглядывается в сцену, играемую футах в двадцати от него. Слишком ошеломленный, чтобы приблизиться к этой паре, слишком возмущенный, чтобы уйти, он стоит, стиснув кулаки, на месте. Женщина, заметив между двумя глотками появление Генри, мгновенно узнав его, восклицает: «Глянь-ка, Даг! Вот он, наш спаситель!». Они заходятся хохотом, хрипя и брызгая слюной, на губах их поблескивает джин.

Лишившийся дара речи, Генри так и стоит на месте, щеки его пылают, ногти впиваются в кожу ладоней, с такой силой сжимает он кулаки.

— Гони его в шею, Даг, — говорит женщина, обнаружив, по-видимому, что присутствие этого осерчавшего олуха портит наслаждение, получаемое ею от выпивки. — Давай, гони.

Щетинистый мужлан, неуклюже переступает через ее юбки, едва не сваливается со ступенек, но, все же удержавгнись на ногах, встает перед своей подругой. «Рррррр!!» — рычит он. Поскольку звук этот на незваного гостя немедленного действия не оказывает, мужлан разворачивается, и рывком спустив штаны, являет изумленным взорам Генри костлявые бледные ягодицы. Затем он, путаясь в обвивших лодыжки штанах, совершает обратный разворот и убеждается, что нужного внечатления ему на докучного соглядатая произвести все же не удалось. Что дальше? Не подозревая, что Генри окаменел не столько от страха, сколько от вида чужого пениса, мужлан выкапывает сей дряблый орган из копны черных волос и пускает в воздух струю мочи.