— Ну и что же случилось с вашим добрейшим Супиком? — спросил я, крайне заинтригованный.

Профессору явно не хотелось рассказывать, но раз уж начал, так начал.

Всякие научные и иные достижения в Москорепе могут быть признаны только после утверждения их Редакционной Комиссией, которой Эдисон Ксенофонтович и предъявил свое создание.

Супик вышел перед ними, поднял штангу с рекордным весом, отремонтировал поломанные часы одного из членов комиссии, выбил из пистолета сто очков из ста возможных, доказал теорему Гаусса, сыграл на рояле Аппассионату Бетховена, прочел по-древнегречески отрывок из Илиады и по-немецки весь текст Коммунистического Манифеста. А собственным стихам Супика члены Комиссии, все, кроме председателя, аплодировали стоя.

— А председатель? — спросил я.

Оказывается, председатель в это время спал. Он даже не слышал, когда остальные члены Комиссии поздравляли Эдисона Ксенофонтовича и его создание. Они щупали Супика, щекотали, хлопали по плечу, задавали ему на засыпку самые каверзные вопросы, он, разумеется, отвечал на них без запинки и без ошибок.

Потом началось обсуждение. Кто-то сказал, что Супик выглядит почти идеально, но уши слишком оттопырены и хорошо бы их слегка подогнуть. Были замечания по поводу формы носа и разреза глаз. Один из членов комиссии, узнав, что Супик потребляет много пищи, предложил сделать ему операцию и урезать желудок. В это время как раз председатель проснулся и обратил внимание, что наружные органы Супика слишком уж выделяются.

— А это вафем? — спросил он.

Эдисон Ксенофонтович растерялся, стал объяснять, что, мол, как же, это, ясное дело, для продолжения рода.

— А зафем его продолвать? — сказал председатель. — Не надо. Пуфть один будет. Только он долвен быть прилифный, фтоб его детям мовно было покавывать.

— И вы не возражали? — спросил я, потрясенный.

— Еще как возражал! Я писал жалобы, объяснения, собирал подписи наших ученых, обивал пороги разных инстанций, в конце концов связался лично с Гениалиссимусом.

— И он не захотел вам помочь?

— Видите ли, — сказал Эдисон Ксенофонтович, — Гениалиссимус обладает огромной властью, но, когда дело доходит до Редакционной Комиссии, тут даже и он почти бессилен. Он сделал все, что мог, а потом позвонил мне и сказал, что надо уступить им хотя бы немного. Уступить малое, чтобы сохранить основное. У меня не было выхода…

— И вы кастрировали своего несчастного Супика? — спросил я в ужасе.

— Ну да, — грустно кивнул профессор. — Именно кастрировал. Ну что вам сказать? Конечно, в нем что-то осталось. Он такой добросовестный. И посуду моет, и полы подметает, и белье стирает. А все остальное ушло. Но зато умеет петь женским голосом.

Эликсир

— Надо же, куда я попал! — думал я, разглядывая профессорскую лабораторию. — Что за странное заведение в котором с человеком обращаются как с какой-нибудь мухой. Сначала с ним вытворяют разные опыты, а потом аннигилируют, бальзамируют, утилизируют и кастрируют.

Лаборатория выглядела довольно, я бы сказал, обыкновенно. В углу скромный письменный стол. Над ним на стене большой портрет Гениалиссимуса в полной форме и во всех орденах. Сбоку висела, показавшаяся мне довольно странной, фотография. Два престарелых алкаша чокаются пластмассовыми стаканами.

Само оборудование лаборатории меня поначалу, правду сказать, особенно не заинтересовало. Помню, там был какой-то большой сосуд из нержавеющей стали. В нем что-то, видимо, кипятилось. Из сосуда выходило множество каких-то разноцветных стеклянных трубок, соединенных с различного рода змеевиками. Было много приборов, показывающих температуру, давление и еще что-то. В конце концов, вся эта система раздваивалась, и каждая половина заканчивалась одной трубкой и пластмассовым стаканчиком, то есть всего стаканчиков было два.

Этикетка на одном из них изображала розу, на другой были нарисованы череп с костями.

Бесцветная жидкость медленно, очень медленно капала в оба стаканчика.

Рассматривая все это, я чувствовал, что профессор, стоя чуть позади, внимательно за мной наблюдает.

— Интересант? — услышал я его голос.

— Ну так, — сказал я. — Любопытно. Что-то вроде самогонного аппарата.

Кажется, я его очень насмешил своим суждением. Он так смеялся, что весь покраснел, а на глазах у него выступили слезы.

— Да-да, — сказал он, смахивая слезу. — Это и есть самогонный аппарат. Это идеальный самогонный аппарат. Только гонит он не самогон, а что?

Мне ничего не осталось делать, как пожать плечами.

— Не можете догадаться? — радостно сказал он и хлопнул в ладоши. — Не можете? Сдаетесь?

— Сдаюсь, — сказал я.

— Ну так вот, — сказал он торжественно возбужденный. — Вы видите то, что до вас видели только два человека я и еще один, и этот один был не кто иной, как сам Гениалиссимус. Это он перед последним отлетом в космос посетил мою лабораторию и стоял на том же самом месте, где сейчас стоите вы.

— Неужели лично Гениалиссимус? — переспросил я и отступил на шаг в сторону.

— Да, именно он, именно лично. И знаете почему? Потому что я сделал самое величайшее в истории человечества открытие. Я изобрел… Впрочем, смотрите. Вы видите эту ранку на моем пальце? Это я сегодня порезался разбитой пробиркой. А теперь смотрите, я беру одну только каплю моего самогона, смазываю ранку, и вот, видите, она вся затянулась, исчезла. Теперь-то вы понимаете, что это такое?

— Эликсир жизни! — закричал я, пронзенный догадкой.

— Вот именно, эликсир жизни! — хлопнул меня по спине профессор. — Или, как я его назвал, НБГ — Напиток Бессмертия Гениалиссимуса.

Я так ошалел от того, что услышал, что больше уже не воспринимал никаких объяснений и, по сути дела, даже ничего не запомнил. Помню только, что профессор говорил мне, будто в организме человека есть какие-то два вида то ли какой-то жидкости, то ли чего-то еще, что он условно называл плазмой жизни и плазмой смерти. И что будто бы эти две плазмы между собой перемешаны и находятся в постоянной борьбе, причем плазма смерти постепенно плазму жизни одолевает. И вот главное было не только открыть, но и разделить эти плазмы, чего он, профессор, в конце концов и достиг.

Прочтя мне эту небольшую лекцию, он схватил стаканчик с розой и спросил, хочу ли я это попробовать.

Хотел бы я посмотреть на того, кто откажется. Но, вкусив этого зелья, я понял, что лучше умру прямо на месте, чем буду продлевать свою жизнь таким способом.

— Не нравится? — спросил он озабоченно. — Вкус, прямо скажем, не очень. Но для вечной жизни можно выпить и не такое.

У меня по этому поводу было другое мнение, но из вежливости я промолчал.

— А теперь, — сказал он торжествующе, — посмотрите на эту фотографию и подумайте, кто запечатлен.