Я подставила стул, влезла на него и стянула плед, следом за которым на меня тут же посыпались маленькие ботинки – то ли мои старые, то ли Гусины, – пара голубых чепчиков и какая-то пожелтевшая открытка. Мама ловко поймала всё это. Ботиночки поставила на полку, а открытку бережно примостила в уголке шкафа. Вошла бабушка и торжественно вручила маме Мишу.

– Или он, или суп, – сказала бабушка. – Я вам не Юлий Цезарь.

– Суп с полинезийской крысой? – не сдержалась я.

– С бататом, – ничуть не смутилась бабушка. – Он, между прочим, страшно полезен.

– Ох, нам надо было и нормальной еды купить, – вспомнила мама. – Гости приедут… А мыть ещё сколько! Пыли за зиму скопилось… Пятна вон тёмные на стенах.

– Пятна от лизунов, – объяснила я, – лизунов из Гусиной коллекции. Мам, да не переживай ты так. Роза Васильевна обожает наводить порядок. Она тебе тут мигом всё расчистит.

– Нет! – воскликнула мама. – Только этого мне не хватало! Я всё сама! Правда, Мишку куда девать…

– А Мишку давай сюда!

Я почти выхватила брата и усадила его у себя на руках.

Мишка посмотрел на меня, потом на маму, потом снова на меня и сунул палец за щёку.

– Ладушки-ладушки! – быстро пропела бабушка, чтобы он не заплакал.

Брат улыбнулся ей уголком рта. Папа говорит, он усмехается как Харрисон Форд. Мама задумчиво поглядела на нас, словно думая, доверять мне Мишку или нет. Брат протянул к ней руку, но потом опустил. Потом снова протянул и снова опустил. Он тоже как будто думал вместе с мамой.

– Только не клади его на плед, – наконец решила мама. – Ему точно холодно будет.

– Там ещё река есть, – ласково напомнила я маме, выходя из комнаты с Мишкой на руках. – Но ты можешь не волноваться. Купать его в ней не стану. Если только ножки помочу…

Вслед мне полетел голубой чепчик, от которого я с хохотом увернулась. Мишка тоже засмеялся – не ожидал, что я так быстро в сторону отскочу.

В прихожей папа распаковывал сумки.

– Вот! – он выудил чёрный, с оранжевыми полосками рюкзак-кенгуру. – Хоть что-то в этих вещах полезное нашлось. Давай помогу надеть?

– Ну что я буду как мамаша…

– Поверь, ты мне ещё спасибо скажешь за свободные руки. Раритетная, между прочим, штукенция. В нём я ещё тебя таскал по этой же даче.

Он забрал брата, помог мне нацепить рюкзак на грудь, застегнул ремни на спине и осторожно засунул в «кенгуру» Мишку.

– Может, лучше лицом ко мне? – засомневалась я.

– Нет, ему вперёд смотреть интереснее!

Брат косился на папу с недоверием, но, когда смог уцепиться обеими руками за твёрдую «спинку» рюкзака и даже немного её погрызть, успокоился.

– Тяжёлый?

– Ни капли!

– Оп, – сказал папа, снова усаживаясь на корточки перед сумкой, – а еда сюда как попала?

Он вытащил прозрачную коробку. Пончики! Мои любимые, обсыпанные сахарной пудрой, как чуррос на далёкой горе Тибидабо. Мама забыла купить их первого сентября и решила наверстать упущенное первого мая… Как здорово!

– Знаешь, пап, – прошептала я, неловко наклоняясь из-за Мишки, свисавшего с меня, как коала с дерева, – лучше спрячь коробку обратно. Это не еда. Это сюрприз.

Мама уже где-то раздобыла тряпки, чистящие средства и железное ведро. Пробегая мимо нас с папой и Мишкой, она остановилась и замерла.

– Неправильно застегнули? – предположила я.

– Шапку Мишке забыли надеть? – догадался папа.

– Нет, – рассеянно ответила мама, не сводя с нас внимательного взгляда, – нет… Коль… посмотри… какие у нас красивые дети!

– Ну, допустим, парню красавцем быть необязательно, – пожал плечами папа. – А Маруся – да. Невеста.

– Пап, какая ещё невеста!

Мама покачала ведром и тихо сказала:

– Дети… Двое. Похожие! Родные. Чудо, правда, Коль?

– Это да, – подтвердил папа, – это безо всякого сомнения. Ирина Игоревна, как будет «счастье» на языке маори?

* * *

Сначала мы шли по дороге к магазину, потом свернули у церкви, перебрались через мостик и, поднявшись на холм, выбрались на ромашковое поле.

То есть на самом деле поле было тёмным, как кофе. Лишь кое-где пробивалась на свет первая трава. Ромашки дремали под землей в ожидании солнца. Эта мысль завораживала: мы стоим на краю огромной равнины, а под нашими ногами дремлют тысячи, нет, миллионы ромашек. Мне даже показалось, я слышу их шёпот. Подожди… подожди…

Над головой носились и сталкивались с жужжанием огромные майские жуки. Мы подошли к бревну, которое разлеглось посреди поля. Я застелила его пледом и села, переводя дух.

Шёпот подземных ромашек усиливался. Я расстегнула рюкзак и положила Мишку на колени. Он молча сосал кулак и следил за жуками. Мишка был неплохим компаньоном для путешествий: не задавал лишних вопросов, давал подумать. А может, он молчал, потому что тоже слышал шёпот ромашек.

Я погладила его по голове и стала размышлять о маме. В последнее время мы с ней продолжали спорить по пустякам, но в целом у нас всё стало получше. Как после землетрясения, когда упавшие предметы возвращают на место. Они не стоят точно так же там же, где раньше. А всё-таки… Всё-таки уже не валяются на полу.

В Испанию я в этом году не поеду. Накопленных денег хватает только на билет. Я бы, конечно, съездила на пару недель после экзаменов… Только жить мне негде. Да и приглашение никто прислать не может.

Похоже, это лето заполнят экзамены. Роза Васильевна как-то сказала мне, когда я снова заскочила к ним на чай: «Вот когда ты поймёшь, что ничегошеньки не помнишь, ни одной мысли умной, – значит, готова». Я тогда посмеялась, как это, мол, ни одной умной мысли? Да я нафарширована ими, как голубцы – рисом. Сейчас я не вспомнила бы ни героев «Мёртвых душ», ни когда Тютчев написал стихотворение «Silentium». Наверное, это значит, что я готова к экзамену. Не знаю. О поступлении не думалось. После разговора с Жёлтой Футболкой в «Кубике Рубика» в моей голове засела одна важная мысль, которую нужно было очень тщательно обмозговать. Если у меня есть способности обращаться правильно с детьми, тогда, может, я… Стоп. Сначала ЕГЭ. Как ни крути. Распределительную шляпу всё же было необходимо примерить.

Мишка зевнул, вытащил кулак изо рта и прикрыл глаза. Я покачала коленями вправо-влево и впервые подумала, что, может, и хорошо, что в последние месяцы я не преподавала. Если провалю экзамены, работу в этом уж точно обвинить не получится.

Мишка долго щурился, щурился на солнце и уснул.

А я всё думала, думала… То о папе, то о Ромке, то о Кате с Гусей, то о Розе Васильевне. Вспоминала Хорхе, Любомира, Марину, Бенисьо. Воспоминания проклёвывались в моей голове, как ромашки, и выходило, что моя память – это огромное поле. А я – в серединке этого поля и связана, словно подземными корнями, со всеми, кого я люблю. Корни переплетались, крутились, иногда изгибались так, что было больно, а иногда бежали под землёй ровно и радостно. Мишка посапывал тихо, и всё поле погрузилось вместе с ним в нежный младенческий сон.