непреодолимая для нашего сознания трудность: у нас не находится языка определить времена позора как времена великих достижений и времена великих достижений как времена несмываемого позора, но ведь так было.

Политический диктат нависал над творческими людьми, но творческая сила находит выражение в живых созданиях. Шекспир, считают шекспироведы, тем лучше писал, чем сильнее был нажим: «Король Лир» и «Макбет» созданы в угоду королю. Сталинский патронаж позволил Шолохову закончить «Тихий Дон». Послевоенная истина выразилась в стихотворении Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату» и в песне Матвея Блантера на те же слова. Гражданская война дала роман, Отечественная – стихотворение и песню. «Не много же – всего лишь песня!» – пожалуй, посмеются. А что продолжает жить, скажем, от XVII столетия? Век Мольера, но Мольера сейчас играть не могут даже французы, если играют, то будто Октава Мирбо, у них «Тартюф» и «Дон-Жуан» получаются похожими на театр натурализма. Истинно бессмертны из классики Семнадцатого столетия – Золушка и Кот в сапогах.

Трудно поверить, что жгучие слова стихотворного реквиема, созданного Михаилом Исаковским, были обнародованы в 1946-м. Куда смотрели?! И, правда, спохватились: в сборнике поэта, вскоре изданного в серии «Лауреаты Сталинской премии», стихотворения я уже не нашёл, но сохранил книжечку из «Библиотеки “Огонька”», где оно успело появиться. Признание к стихотворению и песне пришло, мне кажется, гораздо позднее, литературные авторитеты стали превозносить «Враги сожгли родную хату» задним числом. Но созданы и опубликованы были (мягко говоря) неофициозные стихи и потрясающая песня появилась, когда их должны бы запретить. Заслоны прорвала сила творческого духа.

«Война опустошила наши души», – сказал поэт и певец-декламатор (diseur) Булат Окуджава. Он выразил настроение «потерпевших крушение»[140]. Испытано Булатом было достаточно, что и послужило причиной его собственного крушения, в том заключалась его беда, которую он не мог пересилить, поэтому существовал в состоянии истерического отчаяния, которое вызывало у него кухонный скулеж. Но сказать, что Окуджава сказал об опустошенности перенесших войну, не скажешь, если слышал «Темную ночь», как спел эту песню Марк Бернес, «Дороги» в исполнении Ивана Шмелева и «Враги сожгли родную хату» в исполнении Владимира Нечаева, все можно прослушать и проверить, было опустошение или не было, а если было, то у кого и какое.

Вдохновенные песни пели в несчастные времена. Оптимизм этих песен – вздох облегчения. Не пережившие войну не могут услышать в тех же песнях, что слышали современники. Английское «потерянное поколение» не выносило стихов Киплинга: их под чеканные строки гнали на войну. У поколения моего Брата Сашки прекрасные советские песни вызывали непрекрасные переживания времен безыдейности – хрущевщины и брежневщины. Но песни продолжают петь, значит, оптимизм небеспочвенный. «Темную ночь» не споют, как Бернес, с паузами, выражающими ужас нашего положения и веру в то, что «ничего не случится». Поют, конечно, по-своему, все-таки поют. Останутся песни, им, думаю, суждено бессмертие, их будут перетолковывать. Слушатели со всего света через Интернет спрашивают: что за мелодии? А это марш Буденного и марш Военно-Воздушных сил, музыка, способная поднять мертвых. Когда теперь поют «Мы Красная кавалерия», я слушать не могу – не то, но прекрасно, что поют. Современники не узнают примет собственного времени, сохранившихся до другого времени. Платонизированный Ренессансом Аристотель не узнал бы самого себя, так говорили в Отделе Зарубежной литературы.

Тяжесть испытаний и тут же оптимизм, советский оптимизм, патриотизм, советский патриотизм, хорошие кинофильмы, сотни напевных мелодий и запоминающихся слов. Из ничего такое творчество не возникает. Советское будет жить и вызывать всё больший интерес. За семьдесят лет советской истории сложилась культура, проникнутая советским сознанием. Сознание было искажено? Было, но какое сознание не бывало искажено? Однако сознание, то или иное, существовало-таки! Со временем поймут, почему мы развалились. Станет это ясно, как видны через телескоп горы на Луне. Отчетливо. Положим, современных чувств не испытают, чувств горечи или, напротив, злорадного торжества, однако увидят и поймут, чего мы не видим, разве догадываемся. Наше прошлое прояснится людям будущего, и у них образуется свое «наше прошлое». Вернись мы с того Света прочитать, что про нас напишут, себя не узнаем, но кое-что поймем.

«Вы утратили свою оригинальность», – о крахе СССР по-леонтьевски сказал мне в Америке университетский ректор, философ по профессии, по убеждениям консерватор. Такие консерваторы на Западе затрудняются понять, что в их образе жизни может показаться привлекательным людям со стороны.

Советское сознание будут воскрешать, стараясь понять, пусть по-своему, именно советское, оказавшееся в чистом виде столь же недолговечным, как английское пуританство или американское пионерство. Чем дальше, тем пристальнее станут всматриваться в смешение советского добра и зла. Эпоха, оставшаяся в памяти человечества героическими свершениями, научно-техническим достижениями, творениями литературы (всё при Сталине) – у кого повернется язык сказать о такой эпохе позор, при том, что эпоха была кровавой? Алгебраизируйте имя вождя и перечислите, что совершилось при S. Всё совершилось вопреки S? Но даже при Нероне не только травили львами первых христиан.

Если за неимением подходящих слов язык оказывается неспособным повернуться, то признаем: нет слов, но справедливо ли называть позорными времена, когда народная энергия била через край, разумеется, неизбежно и одновременно с боязнью – ничего иного, кроме такой нерасторжимости, не представляю себе как современник, родившийся со Сталинской Конституцией и проживший Сталинский век до конца. Подвигов не совершал, преследованиям не подвергался, но существовал среди совершавших подвиги и подвергавшихся репрессиям, нередко ими оказывались одни и те же люди. Не жившим в то время нерасторжимость представить себе так же немыслимо, как, допустим, ныне живущим увидеть публичную казнь, причем, четвертованием.

«Из чьей-то грязной фиги высосана рабская идеология».

Сергей Абрамов, «Тихий ангел пролетел» (1994).

Тоже Сергей, с ним мы и связаны, и знакомы. Отец Сергея – писатель Александр Иванович Абрамов вместе с моим отцом учились на Курсах иностранных языков. Писать Абрамов начал ещё до революции, у него была литераторская рука, мой отец, почти на десять лет моложе, считал Александра Ивановича своим наставником.

Сергей, как и я, по стопам своего отца пошёл в мир литературы и печати. Показал себя способным организатором журнального дела, с началом гласности основал и возглавил еженедельник «Семья». В то время, когда я и не знал, как тираж затухающего критического журнала «Вопросы литературы» поднять на тысячу экземпляров, у Сергея издание расходилось не тысячами, не десятками и не сотнями тысяч, а миллионами.

Пишет Сергей не как писал его отец. У Абрамова-старшего слог писателя того времени, когда способность писать определялась чеховски, по языку. Абрамов-младший склонен к разговорной стилизации. Имевший успех роман Сергея «Тихий ангел пролетел» написан