Вольга же не ушел вместе с ним. Когда словенский старейшина удалился, он упросил Тиховею, занявшую место в воротах, снова позвать к нему Добролюту. Услышав, что зовет ее плесковский княжич, старшая жрица опять вышла.

— Послушай, матушка! — взмолился Вольга, отведя ее в сторону. — Эта девка из леса — моя, со мной приехала. Невеста моя. Я ее оставил, потому что совсем хворая была, хотел у сестры помощи попросить.

— Так надо было сразу к нам в Перынь везти, если такое дело, — заметила жрица, недоверчиво глядя на него. — А то так и померла бы в лесу. Ты ведь умыкнул ее?

Вольга опустил глаза.

— Вот боги и наказали вас! Она своих чуров бросила, а твои ее не приняли — любой лихорадке, любому злыдню из леса она готовая добыча! Ты уж не дитя, лоб здоровый, мог бы сам догадаться! — сурово попрекнула она парня. — Жениться, вон, затеял, а ума, как у кочки в поле! Думаешь, зря матери и бабки обрядов понавыдумывали, обереги вышивают, под паволокой невесту прячут, прежде чем из дому, от своих чуров отпустить? Думаешь, бабьей дурью маемся? Вот она, дурь-то! Загубил бы девку, ни себе, ни другому кому, одному бы Кощею досталась!

Упомянув Кощея, Добролюта естественным образом вспомнила Лелю-Огнедеву.

— Так это правда, что она — Домагостева дочь, Дивомила?

— Не… — начал было отрицать Вольга, но запнулся и не посмел продолжать.

— Наша волхва в ней кровь старшего ладожского рода учуяла. Да и мне самой мерещилось… От Доброчесты Гостивитовны они обе род ведут — и Тепляна, и Дивомила, но в Дивомиле и любшанская кровь есть. Вот ее и выбрали боги…

— Как — выбрали боги? — Вольга с беспокойством вскинул глаза.

— Пламя Огнедевы загорелось. Значит, избрана богами новая Дева Ильмера. Мы пока не объявляем — как она в себя придет, проверим, истинно ли она, а покуда незачем большой шум поднимать.

— Матушка, пусти меня к ней! — снова взмолился Вольга. — Я ее сюда привез, у нее и нет никого больше, кроме меня!

— Покуда не могу, — уже мягче ответила Добролюта. Она видела, что Вольга любит девушку и искренне беспокоится о ней, и смотрела на него уже не так сурово. Конечно, не самое похвальное дело — красть девок, особенно из таких родов, но ведь сам Ярила вкладывает в молодые тела и души это беспокойное стремление, и с волей животворящих богов нельзя спорить. — Сейчас Боровита с ней, никому к ним нельзя. Да и… мы сами еще не разобрались, она или не она наша Дева Ильмера, не нужно никому ее беспокоить. Ведь если да, то она — богиня наша.

— Но я — жених ей, почти муж! Матушка, ну какая из нее Дева Ильмера, если мы… она…

— Невелика беда! — Добролюта усмехнулась, поняв, что он хочет сказать. — Пока родом не отпущена и повоем не покрыта — не жена, пока детей не родила — дева. Если боги и впрямь ее избрали, то ты им не помешаешь. Я уж думаю, боги вас и бежать заставили, — иначе как бы Дева Ильмера на Ильмерь попала, коли ей в Ладоге привелось родиться? Потому и бежала с тобой, потому и захворала, чтобы я ее нашла и в Перынь привезла. Все в Макошиной нити впрядено, все Суденицами в узор заложено. А сейчас она ничья — не ваша, и не наша, и ни в каком роду, и не среди живых, и не среди мертвых. Поистине в запределье она сейчас, и никому из живых к ней туда ходу нет.

Очнувшись, Дивляна немного полежала, не открывая глаз, и постепенно осознала, что чувствует себя довольно хорошо. Боль и тяжесть ушли, она уже не горела и дышала почти свободно, но еще покашливала. Ей даже было жарко. Пошевелившись, она обнаружила, что лежит под тяжелой мохнатой медвежьей шкурой, от которой исходит сильный травяной запах. Надето на ней было что-то чужое — какая-то широкая и длинная рубаха, чистая, мягкая, как многократно стиранные льняные вещи, и тоже пахнущая травами. Дивляна поднесла рукав к лицу — он был весь, от запястья до плеча, покрыт вышивкой красной нитью, знаками огня и солнца, которые называются «жижаль». Надо думать, это так называемая исцельная рубаха, которую надевают на больных, чтобы подкрепить их силы. У Милорады тоже такая имелась… Но сейчас-то она не дома!

Дивляна огляделась. Поначалу она подумала, что находится все в том же селе, где старостиха лечила ее в бане и укладывала спать под такой же медвежьей шкурой. Но изба была другая, поменьше размерами и вся увешана пучками полувысохших трав, и какая-то совершенно незнакомая женщина средних лет сидела под окошком и проворно вязала костяной иглой,[37]кажется, чулок. И Дивляна сообразила, что с тех пор минуло довольно много времени и много чего произошло. Она вспомнила, как они покинули то село и ехали почти целый день, как она заболела, как остановились в лесу, где ей предстояло переждать, пока Вольга сходит в Словенск и увидится с сестрой. Но как она попала сюда, в эту избу, из леса, где сейчас Вольга и его спутники, Дивляна не представляла.

— Добро пожаловать обратно в белый свет! — Вязальщица, заметив, что девушка открыла глаза и шевелится, встала и поклонилась. — На-ко, выпей.

Она подала Дивляне небольшой горшочек, в котором плескалась темная жидкость с сильным травяным запахом. Травы были знакомые: ягоды рябины и шипины, цветки нивяницы, порез-травы и зверобоя, — а еще липовый мед. Дивляна сама такое готовила по поручению матери, когда прошлой зимой Витошка носился с мальчишками по льду и провалился в полынью.

Пить очень хотелось, и теплый отвар показался вкусным и подкрепляющим.

— Где я? — спросила Дивляна, оторвавшись от горшочка. — А ты… кто?

— Я-то Тиховея, травница Перынина. Сейчас матушка Добролюта придет, она тебе все расскажет.

Женщина вышла, торопясь, словно весть о пробуждении гостьи была очень важна. Добролюта… Дивляна теперь вспомнила, что уже разговаривала с ней… до того как впала в беспамятство. Кажется, это хорошая женщина… ее родственница, внучка той Благочесты Гостивитовны, которая была сестрой Доброчесты, матери деда Витонега…

Батюшки! Да ведь она им сказала, что она — Тепляна! Значит, Добролюта считает ее своей троюродной сестрой!

Дверь скрипнула, Дивляна подняла глаза, ожидая увидеть Добролюту… и невольно вскрикнула. В избушку вошло совсем другое существо — не поймешь сразу, человек или зверь. Но даже не медвежья шкура и не морда с ушами и оскаленными зубами напугали ее, а то, что она вспомнила при виде их.

Какой ужас она пережила вот только что! Какой жуткий болезненный сон ей снился! Ей было больно и жарко, на груди у нее сидела здоровенная костлявая бабища с распущенными, спутанными, тусклыми и грязными волосами; злобное высохшее лицо, хищно оскаленный зубастый рот, тонкие, железной силы и крепости пальцы, сжимавшие ее горло… Она хотела кричать, задыхаясь, изнемогая от недостатка воздуха, тяжести и ужаса, но не могла издать ни звука; напрягала все силы, но не могла шевельнуть даже пальцем, и это бесплодное напряжение казалось особенно мучительно. И рядом находилась эта женщина-медведица: во сне у нее вместо человеческих рук были настоящие медвежьи лапы с когтями, и медвежья морда у нее на макушке, будто вторая ее собственная голова, сверкала глазами, скалила огромные зубы и угрожающе рычала. Женщина-медведица согнала Невею-лихорадку с груди Дивляны, стала бить ее когтями и гнать прочь. Сколько они дрались, Дивляна не знала — ее оглушал размеренный грохот, пронизывающий все мироздание и раскатывающийся эхом по всем мирам, от Прави до Нави. И последнее, что она слышала, был торжествующий рев-хохот этой женщины-медведицы.