Она думала о Розе – о той, первой Розе, неосторожной подружке, что попала в беду и не знала, куда кинуться, на кого переложить свою заботу. А вот она, Клара, знала, что делать, даже прежде, чем приспела в этом нужда.

Думала о матери – скольких младенцев извергло на свет ее тело, одного за другим… все в крови, скользкие и мокрые, как рыбы, они и не смыслили ничего, как рыбы, и никому они не были нужны. А как мать умирала! О той ночи Клара знала куда больше, чем позволяла себе вспоминать.

Думала она о сестрах, о братьях – кто знает, где они теперь, – об отце… он, должно быть, и сейчас, как всегда, сезонничает, кочует с места на место, пьет, дерется, его вербуют то в одну артель, то в другую, так вся жизнь и пройдет. Может, она предательница, что сбежала и бросила их всех? А разве она у них или еще у кого на свете в долгу?

Она прикрывала ладонями живот и думала яростно: кого угодно предаст ради этого ребенка, а если придется, так и убьет. Ради него на все готова. Лаури – и того убьет, если придется.

Поутру она выпивала стакан холодной воды, чтоб поменьше мутило, и внутри разливалась прохладная, бодрящая свежесть, которой, кажется, ничто не могло помешать. А потом станет в кухне у окна, босыми ногами на шершавые, неструганные половицы, так что даже знобит, и через оставшуюся с лета москитную сетку, рябую от хлопьев снега и ржавчины, глядит на угольно-черные среди снегов сараи, на старый, запущенный фруктовый сад за ними, и дальше, сколько хватает глаз, на белую-белую даль, на небо и слушает, как мягко окутывает ее тишина.

Однажды Ревир повез ее через всю долину и потом за реку в город Гамильтон, раньше она про этот город слыхала, но никогда там не была. Это порт, там сливаются две большие, широкие реки. Ехали по ровнехонькому шоссе, обгоняя другие машины, подчас ничуть не хуже машины Ревира, и еще издали, за много миль, видно было, как высоко встают в морозном воздухе дымы над городом. Поодаль от шоссе попадались на глаза лачуги, крытые толем или старой жестью, – одни заброшенные, в других угадывалась убогая жизнь, а по обочинам валялся всякий хлам, какие-то железки, слетевшие с мимоезжих машин ржавые глушители, а иногда и целиком старые автомобили; то и дело встречались примелькавшиеся щиты – рекламы кока-колы, или гамильтонских гостиниц с указанием цен на семейные номера, или сигарет «Удача», и все в этот пасмурный день казалось серым, безрадостным. Щиты по краям были закопченные, Ревир объяснил: это нанесло из города сажу.

По высокому сверкающему мосту переехали через реку Иден. Через ту самую реку, по которой Клара когда-то шлепала вброд под внимательным взглядом Лаури – давно это было! И невесело подумалось: так далеко от Тинтерна, да еще в зимнюю пору, это, в сущности совсем другая река. Недавно построенный мост был очень высокий, от этой высоты Кларе стало жутковато, даже засосало под ложечкой. Вьется полоска воды, стиснутая сверкающими ледяными берегами, чуть присыпанными снежком, – далеко-далеко внизу; как бы не стошнило. А вдруг эта поездка – просто хитрый обман, и Ревир завезет ее куда-нибудь да и бросит, а она уже на шестом месяце…

Ехали еще какое-то время. Солнце упорно силилось пробиться сквозь серую мглу; наконец, въехали в поток оживленного движения, и Клара, прищурясь, оглядывала девчонок с книгами под мышкой, своих сверстниц, что дожидались на перекрестках, пока можно будет перейти улицу. На девчонках высокие, до колен, яркие шерстяные носки, клетчатые шерстяные юбки, небрежно распахнутые пальто, они останавливаются на краю тротуара с такими рассеянно-деловыми лицами, что нетрудно понять: им есть куда идти, но вовсе незачем торопиться. Время шло к полудню. На дороге полно было грузовиков; становилось все тесней, оживленней; Ревир свернул в какую-то извилистую улицу, она вела к реке. Он сказал:

– Эти места лежат вверх по течению от Гамильтона.

Клара задумалась – что это значит? Наверно, тут есть какой-то особенный смысл? Вверх по течению – может, у тех, кто здесь живет, вода чистая.

Дома тут стояли поодаль от проезжей части улицы, на склонах холмов, и глядели окнами на реку. Дома огромные, окон множество, они равнодушно поблескивают, отражая солнце, и все дома огорожены железными решетками с острыми зубьями поверху, с такими же острозубыми воротами, либо высокими кирпичными стенами. В этих домах не заметно ни признака жизни. Клара смотрела во все глаза. Подъезжая к одному из холмов, Ревир притормозил.

– Смотри, – сказал он.

Почти невидный с улицы, за стеснившимися в кучки, зелеными и сейчас, среди зимы, деревьями, высился темно-серый каменный дом с колоннами.

– Тут что, твои знакомые живут? – спросила Клара.

– Один из моих дядюшек, – ответил Ревир.

Клара невольно стиснула зубы, словно впилась в какой-то лакомый кусок и не в силах его выпустить; она чувствовала – ребенок в ней тоже весь напрягся, он уже требует всего этого, ему нужен этот огромный, недобрый, вызывающий дом вместе со всеми колоннами.

– Может, ты везешь меня к дядюшке в гости? – поддразнила она.

Но они уже проехали мимо. Ревир не любил таких шуток.

– Я думала, ты поведешь меня к ним, – сказала Клара.

Для этого человека у нее не было имени. Уж конечно, она не называла его Кертом, даже и в мыслях не называла. Если бы пришлось окликнуть его, позвать издали, она бы наверняка сказала «мистер Ревир», как называли его все посторонние.

– Как знать, возможно, когда-нибудь и поведу, – сказал он, стараясь попасть ей в тон.

Немного спустя выехали в другую часть города, здесь дома стояли на ровном месте, почти вплотную друг к другу, и оказалось – Ревир привез ее к доктору, а ведь Клара с самого начала объявила, что не желает показываться никаким докторам. Она-то думала, раз Ревир молчит, значит, согласился. И теперь, пока он ее уговаривал, она сидела в машине и ее трясло от злости. Наконец, чуть не плача, она уступила.

– Ладно, черт возьми совсем. – И позволила отвести себя в приемную. Тут полно было женщин с мужьями, и пришлось сидеть рядом с Ревиром, как на выставке, и все на нее глазели, ведь у нее на руке не было обручального кольца.

«Хоть бы ребенок родился мертвый ему назло», – подумала Клара и ясно представила себе, как будет горевать Ревир и как она по справедливости его возненавидит, ведь это он будет во всем виноват. Стиснула руки, отвернулась от него, не желая слушать, что он там ей бормочет, и стала разглядывать ноги сидящих в приемной – башмаки, резиновые калоши, женские сапожки, отороченные мехом, расстегнутые сапоги на крючках – это были сапоги Ревира, с них на пол натекла лужица. Вот и хорошо. Сразу видно, они двое не городские, нанесли грязи, и у нее нет обручального кольца (а руки она прятать не станет!) – и какая-то тощая тетка, настоящее пугало огородное с прямыми соломенными волосами, оторвалась от иллюстрированного журнала и уставилась на Клару, и дядька с круглым, как тыква, лицом тоже пялит на нее глаза. Часть комнаты отделена стеклянной перегородкой, за нею сидит сестра, отвечает на телефонные звонки, и в этом стекле Клара смутно видит свое отражение. Когда они только вошли в приемную, Ревир нагнулся к окошку в стеклянной перегородке и о чем-то поговорил. «Клара Ревир», – сказал он как ни в чем не бывало, словно это и есть ее настоящее имя, и никто, услыхав его, не удивился, даже сама Клара. Ей захотелось вмешаться, сказать: «Я – Клара Уолпол», но не хватило духу. И вот она сидела и ждала; и когда выкрикнули это чужое, странное имя – Клара Ревир, поднялась и, даже не поглядев на Ревира, пошла за сестрой.