Тишайший кивок, легчайший намек пра-бытия, посредством которого оно манит, указывая на себя, есть нерешительность-нерешенность этого разрешения спора противорекущего – в образе покинутости бытием суще-бытующего, которое как махинативность утверждает себя в приоритете (ср. Размышления XIII, 36–37)[101] Вопрошать пра-бытие означает прежде всего: ловить этот намек-кивок, внимать этому указанию, не отвлекаясь ни на какие подпорки, не прибегая ни к каким вспоможениям; сознавать власть пра-бытия, не знать осново-положения его истины, стоять в двойственном, неоднозначном.

Бытийный вопрос как вопрос «о» бытии проектирует-набрасывает суще-бытующее на суще-бытность сообразно при-кровению пра-бытия.

Бытийный вопрос как вопрошание «этого» пра-бытия проектирует-набрасывает пра-бытие на истину, посредством этого набрасывает себя светящееся в просвете как отвержение пра-бытие.

Каждый метафизический вопрос «о» бытии на пути – представляюще-забирающего с собой прохождения мимо и непопадания в него – промахивания основывается на том, что «бытие» как присутствие довлеет-господствует над всем.

Это сообразное истории бытия вопрошание «вот этого» пра-бытия – понятого в смысле Отвечающего – основывается на том, что пра-бытие, идя от сущности событования, уже допускает вопрошание единственно как историю-Geschichte пра-бытия – а, тем самым, и ответ подавно предопределен, в сущности, как сущение пра-бытия.

В метафизическом мышлении бытийного вопроса, для которого бытие вскоре становится предикатом суще-бытующего (изъятым из него и снова приписываемым ему), выглядит необходимым то, что бытие либо находится человеком, либо даже выдумывается им как необходимая – вынужденная помощь в бедственном положении.

Бытие предстает как «нечто», на которое человек либо решается, либо нет, которое он либо при-создает, представляя, или даже формирует – или не формирует – так, будто бытие сущило как нечто, само по себе наличное.

Однако, безразличие бытия по отношению к приступанию и проникновению человека есть лишь только кажимость – я бы сказал, что это безразличие имеет свою основу в определенном роде отвержения себя, отказа от себя, так, что – если познать это сообразно истории пра-бытия – и кажущееся самоуправным проникновение человека к твердому установлению бытия тоже происходит через него; и представляемый (не бросаемый, словно жребий, в истину пра-бытия) проект – набросок бытия как суще-бытности суще-бытующего есть на-бросанный самим пра-бытием, а именно так, что на-брошенность должна оставаться существенно сокрытой для вопрошания «о» бытии. Эта сокрытость, остающаяся незнакомой самой метафизике, позволяет ей в ходе ее разворачивания затем достичь безусловной самоуверенности абсолютного знания, которое не терпит ничего обусловленного, которое не могло бы доказать свое происхождение из закона, представляющего проектирование – набрасывание.

Самоуправство-самовластье пред-ставляющего проекта-наброска (λόγοϛ, мышления) бытия заходит так далеко, что оно также в то же время и окончательно определяет, в каком окружении (а именно окружении «мышления») только и позволительно будет позволительно говорить о суще-бытности.

Метафизическое мышление бытийного вопроса никогда не сможет познать, что (и в какой мере) оно само определено пра-бытием, никогда не сможет познать, что такая определенность основывается на определенном «настроении – настрое» и что это последнее возникает из «голоса», в качестве какового со-бытуется в просвете само пра-бытие, вы-«сказывая» себя в тишину и покой, отвечая на, вероятно, еще не совершенное вопрошание.

Сообразное истории пра-бытия мышление вы-раз-мысливает это последнее в его истине, причем «вы-раз-думывание», должно означать: человек вынужден заранее и единственно только «настроен» пра-бытием (через «настрой») в готовности к настоятельному вниканию в истину пра-бытия, то есть он должен дать привести себя к знанию пра-бытия.

«Человек», однако, выступает в метафизике не как какой угодно человек и не как определенный вид животного вообще, а как суще – бытующее, которое уже ограничило, исходя из структуры метафизики, свою сущность до animal rationale, чтобы, исходя из такого ограничения, стать сразу же решительно чистым «духом» и ничем не связанным «телом-плотью». Эти трансформации человеческой сущности у Гегеля и Ницше соответствуют завершающей и конечной позиции, которой здесь достигает метафизика.

Подтверждение окончательной субъективности во благо абсолютному духу и возвеличивание превознесения тела в пользу безусловной «антропормофии» – это только лишь по видимости различные пути, на которых самоуправство метафизического мышления приводит себя к такому положению, в котором должно стать окончательно обеспеченным – гарантированным его абсолютное неведение о покинутости бытием суще-бытующего, которая осуществилась тем временем.

Метафизический вопрос о бытии не может больше воспринимать всерьез себя в той мере, в какой он примазывается к «наукам» и втирается в друзья к ним и сразу усматривает их процветание в «конкретном» и «доказанном» – так, что он ставит их в зависимость от «переживания» «суще-бытующего». Особое стремление к «реальной» и «реалистической» «онтологии» есть не просто уже конец метафизики, а только лишь еще окончание некоторой ученой иллюзорной в ее школьной форме. Но поскольку философия истории возвышает этот «вид» «бытийного вопроса» и придает ему силу, она сбивает-соединяет «историю» («Geschichte»), то есть простое прошлое метафизических мнений для изучения, в единую «картину», по которой невозможно увидеть и понять ни в малейшей степени ни что-то о метафизическом мышлении, ни о возможности постижения смысла бытийного вопроса.

Таким образом, в стороне и независимо от метафизического бытийного вопроса и безотносительно от постижения смысла, сообразного истории пра-бытия, занятие «бытийным вопросом» делает себя значимым – каковое занятие, правда, будет вынуждено отказаться от иллюзорной видимости философии, которой можно заниматься походя, заодно, но достижения которой не могут стать даже предметом какой-то критики и уж никак не проложить путь и указать выход к какому-нибудь постижению смысла.

Тем решительнее требуется достичь тех основополагающих позиций, из которых становится доступным познанию «различие» бытийного вопроса в метафизике и в соответствующем истории пра-бытия мышлении – настолько, что становится сообразно выбору-решению, потому что здесь простой ход истории пра-бытия вынуждает к строгости в готовности к вопрошанию.

Через посредство метафизического мышления, которое всякий раз приписывает суще-бытующему бытие как «предикат», вынужденно сформировалось мнение, что тогда само бытие больше уже не может наделяться с предикатом «есть» и «быть», потому что посредством этого бытие невольно-непреднамеренно делалось бы сущее-бытующим. Ведь вместо этого бытие поднимается-возвышается до ὄντως ὄν, в чем заложено, что бытие есть то, что «есть». Так мыслит уже до Платона Парменид: ἔστιν γὰϱ εἶναι.

При этом, правда, нужно обдумать, как здесь толкуется εἶναι; поскольку ему тотчас же противопоставляется μηδέν, напрашивается представление, что εἶναι здесь еще более неразличенно к тому же подразумевает суще-бытующее, которое есть, а также и бытие этого суще-бытующего.

Но и постижение смысла изначальной словесной формулы: «бытие есть» падает в пустоту – до тех пор, пока мы не не оставим «бытию» и «есть» их изначальный смысл: присутствие присутствует; подразумевается или смутно чувствуется: присутствующее постоянство постоянства присутствия. Как бы мы ни вникали и насколько бы сообразно мере мы