Когда мое сознание наконец прояснилось и я, дрожа, поднялся, рядом со мной стояло блюдо, а на нем — один из платков Пери и сосуд с чем-то. Я вытер лицо.

— Джавахир, выпей это. Успокоишься. — Голос Пери доносился будто издалека.

Я почуял горькие травы, мед и выпил все залпом. Отупение разлилось во мне.

— Мне жаль твою подругу.

Я не смог ответить.

— Как бы мне хотелось, чтоб хоть один из моих братьев смог похвастать такой же доброй и верной кровью, что сверкает рубинами в твоих жилах! О Джавахир, если бы ты только знал, как мне хочется уберечь тебя от мерзких дел двора, как я жажду того, чтобы наша жизнь заблистала, словно золото. Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за тот риск, на который ты шел за меня каждый день?

Ее влажные глаза и дрожащие губы открыли мне всю полноту ее привязанности. Так заботлива была она в миг самой убийственной моей скорби! Было ли это равно — могло ли быть равным — той сестринской любви, которая видна была в ее взгляде? Ведь она воистину сказала это, разве нет? Когда я возвращался к себе под жестоким утренним солнцем, я чувствовал, как разрывается мое сердце, словно пион, расправляющий свои кровавые лепестки.

Весь остаток недели я мучился, изображая должную гримасу на лице, когда упоминали имя Хадидже, — мрачное удовлетворение, что во дворце торжествует справедливость. Но когда позволял себе думать о ней, я вспоминал нежность ее темно-смуглого тела под оранжевым платьем и черпал смелость в сознании, что ее вело лишь одно храброе сердце. Был ли когда-нибудь муж такого же бесстрашия? Она никогда не касалась тяжелых мечей или острых кинжалов, что дают воинам их отвагу. Да, Хадидже была рабыней, но в сердце своем она оставалась львицей.

Глава 7

КОНЕЦ ОХОТЫ

Как только он вошел в возраст, Ферейдун стал изучать искусство верховой езды, боя на мечах и полководческие умения. Овладев этими дарованиями, начал он в пустыне обучать войско, чтоб сразиться с угнетателем Заххаком. На удачу попросил он кузнеца сковать ему булаву со звериной головой. Кто-то говорил, что это корова, но мне хочется думать, что бык, охолощенный буйвол.

Однажды в своем лагере Ферейдун увидел Каве, шагающего к нему под развевающимся кожаным фартуком, а за ним шло его войско — из протестующих, — и понял он, что настала пора освободить Иран. Принял Ферейдун Каве как героя и украсил его скромный запон драгоценными камнями, золотым шитьем и каймой, пока не засверкало это знамя на солнце. Затем, когда все было готово к битве, воины Ферейдуна понесли этот стяг впереди, когда он повел их на столицу сразить Заххака.

Прибыв туда, Ферейдун узнал, что Заххак отправился грабить Индию. Он захватил пустой дворец, освободил тех, кого там держали, и забрал себе всех женщин.

Вскоре Заххак вернулся со своим войском, чтоб отвоевать дворец. Воины его окружили замок только затем, чтоб узнать: население встало на сторону Ферейдуна. В ярости Заххак покинул войско и по веревке перебрался через дворцовую стену, чтоб захватить Ферейдуна врасплох. Но Ферейдун узнал его по змеям, извивавшимся на плечах, и могучими ударами булавы крушил его, пока злодей не пал. Тогда Ферейдун потребовал трон Заххака и провозгласил себя правителем нового времени.

Так и был спасен от уничтожения мозг иранских мужей, и справедливость вернулась в страну.

Когда погиб мой отец, меня словно затягивало в озеро горя — казалось, плыть поверху невозможно. После смерти Хадидже я горевал так же сильно, и все же без детской беспомощности. Взамен рос внутри холод — острый, словно лезвие клинка. Я стал неотступен и поклялся выполнить свою обязанность даже ценой собственной жизни.

Чтоб набраться мощи для достижения цели, я стал посещать Дом силы во дворце и упражняться с тяжелыми деревянными булавами, которые силачи крутили вокруг себя, чтоб подготовить свои тела. Проходили недели, и мышцы моих рук, груди и бедер становились твердыми, словно чугунные ядра. Шея стала толще, чем прежде. У меня открылся жестокий аппетит к мясу, каждый день я ел кебаб, но лишний вес тем не менее исчезал. Как-то я взглянул на себя в зеркало и понял, что выгляжу куда более настоящим мужчиной, чем когда-либо.

Некоторое время после смерти Хадидже нам с Пери пришлось постараться, чтоб вернуть прежние надежные отношения. Мы встречались ежедневно, она давала мне поручения, но все больше мелкие, и я читал в ее глазах, что, несмотря на всю свою привязанность ко мне, она не была уверена, можно ли мне доверять. Это новое сомнение тоже печалило меня. Я жаждал снова быть ее товарищем по оружию.

Однажды ночью мне приснилось, что шах Исмаил открыл наш заговор и что нас вот-вот казнят. Я проснулся в поту, простыни — и те промокли. В темноте я признавался себе, что был не прав, умолчав о Хадидже с Пери, особенно после того, как она сама не поделилась со мной. Пот остывал, я дрожал, раскаиваясь в своей жестокосердности, которая могла погубить нас всех.

Днем я рассказал Пери о своем сне и попросил у нее прощения за то, что подверг наши жизни опасности. Меня, мол, слишком угнетало горе, я не мог признать, что ошибался, а теперь обещал ей пересмотреть свой подход к нашему делу. Пери милостиво приняла мои извинения, но что гораздо важнее — это сняло тяжесть с ее души. На ее губах уже в следующую встречу светилась улыбка, и я начал чувствовать, что ей снова доставляет удовольствие мое общество. Шли недели, мы выработали новый образ совместных действий, и доверие тихо росло меж нами, словно между старыми супругами.

Мы с Пери не обсуждали, как избежим возможной кары. Говорить о каких-то замыслах было слишком опасно: бдительность все усиливалась, любой мог оказаться платной ищейкой шаха. Но мы оба знали: наша цель осталась прежней.