Выходит, феминисты правы: женщине следует развивать ум?

Это очень хорошее замечание, но феминисты бывают разные. Некоторые женщины становятся феминистками после того, как такое происходит. А если вы стали феминисткой до катастрофы, я бы решил, что вы очень мудры. Есть хорошие феминисты и плохие — как бывают хорошие и плохие коммунисты, хорошие белые и плохие черные. Все от человека зависит.

Чем вы отличаетесь от своего мачистского, женоненавистнического образа?

Образ этот кочует из уст в уста у тех, кто не прочел всего, всех страниц. Это скорее такое сарафанное радио, сплетни. Почти, как ни жаль мне это говорить, безосновательные. Ну а кроме того, когда мне в жизни доводилось встречаться с женщиной дрянной, с сукой какой-нибудь, я и определял ее как суку. Больше того, когда я сам был сволочью, я и себя называл сволочью. По-моему, все по справедливости.

Где заканчивается Генри Чинаски (герой, больше всего напоминающий автора) и начинается Чарльз Буковски?

Они примерно одно и то же, за исключением мелких виньеток, которыми я его украшал, чтобы мне не было скучно.

Я только что прочла «Голливуд» (роман о создании фильма «Пьянь»). Сначала казалось, что он меня огорчит, но написан он от лица приятного человека, который прекрасно проводил время.

Иногда я хороший парень.

А приятный?

Иногда.

Что хуже — слишком рьяный поклонник, ценящий вашу работу, или поклонник, считающий, будто знает подлинного Буковски?

Они оба отвратительны.

Отличаются ли они от тех, с кем вы дрались в барах?

Я предпочитаю публику из баров, потому что там обычная разнузданная трепотня. Кто-нибудь скажет: «Падём выйдем?» Четко и ясно. Такого парня не волнуют твои литературные регалии какие-нибудь.

Вам когда-нибудь предлагали сделать рекламу пива?

Нет.

А вы бы согласились?

Там должен быть какой-то юмор, или она должна отличаться от тех, что гоняют сейчас, — с танцующими девушками и прочей тупостью. Сначала я бы к ней присмотрелся.

Как вы считаете, формальное образование губит писателей?

Конечно.

Как?

Если ты слаб и ищешь наставлений, у тебя и на все прочее сил не хватит.

Преподаватели творческого письма хуже тех, кто называет себя художниками?

О господи. Даже не знаю, кто отвратительнее. Отвратительно почти все, за исключением вот этой бутылки пива.

Вы даете мало интервью. Когда у вас в этом году вышла книга, вам разве не хотелось проталкивать ее через средства массовой информации?

Вот одно из великолепных достоинств того, что тебя не печатает нью-йоркский издатель. Бедные ебучки — им приходится ходить на раздачи автографов, вечеринки, а [их рекламные агенты] говорят: «О, вы в утренней телепрограмме, а вечером у вас шоу Карсона». Это блядский ад. К писательству отношения не имеет. Ты простой торговец, впаривающий свой продукт. А писателю никогда не следует таким заниматься. Его работа должна продаваться сама по себе.

Как вам нравится заголовок «Поэт из преисподней»?

По-моему, смехотворно. Слишком блистательно, потому что, даже когда я был в этой так называемой преисподней, мне там нравилось. Все комнатушки, где я жил, знаете, дешевые комнатенки, когда я голодал и пытался писать, — я ведь обожал быть ебнутым и полубезумным. Обожал вариться в преисподней, обожал, что не способен заплатить за жилье и жду отзыва на рассказ, который отправил в «Нью-Йоркер». У меня было ощущение, что я живу в полную силу и хорошо. На самом деле ни в какой преисподней я не был. Кому-нибудь другому она могла бы и показаться преисподней. А для меня то была великая пылающая необходимость, там был азарт. Как раз по мне.

«Реп and Drink», Robert Gumpert, Weekend Guardian, December 14–15, 1991. Перепечатано в:

Sure, Charles Bukowski Newsletter, No. 4, 1992, pp. 22–23.

— Прекрасно, малыш, прекрасно… — Слова выскальзывают из бетономешалки старого лица Чарльза Буковски, как густые языки свежего цемента. Для Буковски прекрасное — это вязкое бульканье вина, льющегося ему в стакан. Через несколько секунд, отведав нашу пятую бутылку винтажного красного, он повторяет: — Прекрасно, малыш, прекрасно…

Он откидывается на спинку дивана и смеется: он опять в своей стихии, пьет еще одну ночь напролет. Однако теперь проскальзывает и актерская ирония, ибо мало какие литературные твердыни так отлиты в бетоне, как эта: затуманенный образ «Хэнка» Буковски и его прекрасной бутылки.

Эта характерная американская сцепка писательства и пьянства, возможно, определена еще Фолкнером, Фицджеральдом, Хемингуэем и Лаури[146] но Буковски, как никто другой, поддерживал культовый миф литературного пьянства.

Несмотря на стопки великих книг, все его наклюкавшиеся предшественники умерли «жертвами бутылки». Буковски же и в семьдесят один упорно скрипит себе дальше — пишет и пьет, пьет и пишет.

Так он делал всегда — даже в самые безрадостные дни, когда работал «пекарем» на фабрике собачьих галет, или в период одиннадцатилетнего бодуна, пока трудился в почтовой службе США, или когда бродяжничал и жил на дне.

Будь то пятьдесят книг его беспрерывно автобиографической поэзии, рассказов и романов или же его сценарий к фильму Барбе Шрёдера «Пьянь», Буковски всегда писал о себе и пил сорок семь лет подряд: бутылка всегда была у него под рукой.

Первые тридцать пять этих «литературных» лет были заполнены пахотой на разнообразных начальников с «крысиными глазками и низкими лбами» и отчаянными попытками писать по ночам в комнатах разбитых ночлежек. За работой Буковски, бывало, слушал Малера, Россини, Сибелиуса и Шостаковича и пил все что угодно, лишь бы оно отвлекало от тягомотины рабочего дня. А когда не писал, не пил, не влюблялся в алкоголичек и проституток — читал книги Селина, Достоевского, Кьеркегора, Лоренса, Ницше, Паунда, Тёрбера и многих других авторов, стибренные из лос-анджелесской Публички.

Хотя его всепоглощающая тяга к писательству и вкус к мертвым авторам и музыке остаются неизменными, последние десять лет жизни у Буковски совсем не те, что раньше.