Когда на следующий день я рассказал Эрно по телефону, в каком восторге его гости были от мудрости мастера, Эрно слушал хвалу по своему обыкновению спокойно. Я рассказал, что особенно одна из его фраз вызвала большое восхищение у наших русских.

— Какая? — спросил Эрно.

— Ну, та — «Один язык, одна мораль».

— Я никогда ничего подобного не говорил, — внезапно рассердился Эрно. Я возразил, утверждая, что у меня все-таки есть два свидетеля, которым я фразу перевел.

— Да переводить-то ты можешь что угодно и как угодно, — заколебался Эрно.

Я попросил, однако, чтобы он записал эту фразу для памяти; она хорошо подошла бы для его очередного сборника афоризмов.

Пару дней спустя я получил от Эрно письмо. В нем было несколько сопроводительных строк и купюра в двадцать марок. Это была плата за афоризмы, которые я вписал в его сборник. Рабочий человек, дескать, всегда заслуживает своей зарплаты.

Купюру я принял, что еще оставалось? А немного позднее получил за ту фразу (которую он произнес и забыл) еще одну двадцатку.

Фразы напечатали, ведь это были его фразы. Хотя недоверчивый Эрно немного их переработал.

Эрно, Эрно. Как же ты здесь нужен, по сути дела еще больше, чем раньше.

Однако в конце сентября 2000 года мне пришлось позвонить в Москву и рассказать, что с Эрно мы уж больше не встретимся, что он только что умер. Это повергло Эдуарда в глубокое молчание. Скорбь о смерти Эрно была подлинной и глубокой и там, и здесь. Масштабы людей на мгновение действительно становятся видны.

Почему хорошие люди умирают, а идиоты и болваны продолжают жить по-прежнему, опять задавался я вопросом. То же самое я спрашивал, и все мы спрашивали, когда умер Алпо (писатель Алпо Руут, 1943–2002 гг.).

Ответов не последовало.

10

Шли годы, путешествовал я и по другим странам, но всегда приезжал в Россию, если только находились деньги или дело. Прилетал ли я самолетом или приезжал поездом, в аэропорту или на вокзале встречали ребята. Толя всегда, Ээту обычно. У него постоянно бывали встречи, переговоры, работа и записи то на телевидении, то на радио; бывали и разъезды. Но несмотря ни на что, мы всегда успевали встретиться. Эдуард знал, что я понимаю его положение, как и он — извивы моей жизни.

Я часто заезжал сначала к Толе — перевести дух, когда вещи были заброшены в гостиницу, где государство опять принуждало жить путешественника 2000-х годов — из-за Чеченской войны. Гостиница выступала форпостом официального контроля и защиты государства; она занималась паспортами и визами и проставляла на них штампы. Правда, это было облегчением и для меня. Потому что если жить у кого-то, возникали проблемы, связанные с регистрацией. Однажды я неделю гостил у Толи на Фрунзенской набережной. Мне полагалось по прибытии явиться в отдел виз и регистрации иностранцев, в знакомый и Эдуарду ОВИР. Там нужно было получить штамп на визу, чтобы я мог выехать обратно. Но приехав на место в крохотный переулок, мы обнаружили, что очередь растянулась как минимум на два квартала. Все стоящие в очереди имели кавказскую внешность. Стоять в ней было бесполезно, ибо очередь даже не шевелилась.

Учреждение находилось недалеко от центра; в удобной близости располагалась и Лубянка, это внушавшее такой страх здание тайной полиции и тюрьма.

Что делать? Ребята разводили руками: мне бы пришлось стоять в очереди неделю неизвестно с каким результатом. Ничего с тобой при возвращении не случится! Но я не был в этом уверен. И позвонил в посольство Финляндии в Москве, где получил неуверенные ответы. Может быть, если виза останется непроштампованной, это не будет иметь значения, а может быть, и будет… Несколько странных дней я провел в атмосфере, которая внезапно показалась гнетущей. Все поводы для радости — посещение дома-музея Чехова на Садовой, или Новодевичий монастырь, или Рублевский монастырь и музей икон — вдруг исчезли от этого чувства озабоченности. Что я буду делать, если не попаду с границы домой, а буду вынужден остаться в стране для допроса?

Страх — странная штука; что-что, а он-то умеет угнетать. Времена старого Советского Союза будто снова слово вернулись, и эта атмосфера с тех пор никуда не улетучивается, хотя временами и кажется, что все уже опять легче. Когда, наконец, я добрался до аэропорта, ко мне не проявили ни малейшего интереса, а вот к обладающим смуглым цветом кожи — да. Облегчение было большим, но это длившееся неделю чувство неуверенности так и не исчезло из памяти.

Официальными местами для проживания туристов были гостиницы. Такой была и по-прежнему остается гостиница «Арбат». Это здание бывшего общежития для партийных боссов кажется старым и обветшалым, но несколько раз оно замечательно послужило мне домом. Уже от размера номеров кружится голова, для одного-двух постояльцев пространства не меньше, чем в хельсинкской трехкомнатной квартире в старом фонде. В придачу к пространству получаешь патину времени: стенания паркета, тихий ропот электроприборов и более страшные и странные звуки из отжившего свое холодильника.

Нынче, правда, головокружение вызывают и номера поменьше, а именно своими ценами. В Москве гостиница может стоить больше, чем в Венеции и Флоренции, вместе взятых. Всегда, по-видимому, можно повышать цены, если только находятся те, кто готов платить, а в Москве они найдутся. Покупателей нефти, газа и природных ресурсов и бизнесменов, сбывающих друг другу всевозможный западный хлам, хватает на каждый номер. Обычным «туристом-дикарем» в Москве сейчас быть трудновато, эта столица стала самой дорогой в мире.

Но когда о гостиничном счете не думаешь, жизнь все-таки кажется неплохой. Машина ожидает, ребята наготове. А затем отправляемся, часто в огромных московских пробках, или — по объездным дорогам. Каждый мудрый автомобилист знает, в какое время какого направления следует избегать.

Несколько связанных именно с Россией вещей, ощущений или зрелищ я, думается, не забуду никогда, и большая часть их тем или иным образом связана с Эдиком.

В преддверии конца тысячелетия я опять поехал встретиться с Ээту. Он жил тогда в Рузе, в 120 километрах от Москвы, хотел быть фермером, как и я. Правда, с другой стороны, у крестьянина Эдуарда что только ни росло, не то, что у меня, который с годами сосредоточился в первую очередь на выращивании картошки, лука и кабачков просто для развлечения. Но в Рузе добавка к питанию действительно была нужна: народу в доме хватало. А кроме людей здесь жили две собаки, порой и три, две кошки, один большой попугай, Стасик, и еще один поменьше, несколько других птиц, аквариумные рыбки и бог знает кто еще; всех их надо было каждый день кормить. А животные не всегда довольствуются овощами.

Лена знала, как вести хозяйство, как нужно ухаживать за садом. И особенно то, для чего нужен сад в хозяйстве большой семьи. В углу погреба пылился любимец хозяина: могучий инкубатор — машина, которая колдовским манером превращала яйца в цыплят. Он был объектом кратковременного интереса Ээту, но после пары попыток цыплятам пришлось отправиться в лучший мир, а инкубатору вздремнуть в углу. Там он притулился, как будто ждал новой жизни в виде экспоната музея, носящего имя Эдуарда Успенского — музея, который когда-нибудь, совершенно очевидно, будет создан.