Охранница всплеснула руками.

— Господь с вами, Нина Яковлевна, какая аудитория? Все уже больше часа как разошлись. А семинар отменили из-за опасности затопления. Перенесли на завтра, в то же время. Как вы сюда добирались в такую-то погоду?

— На такси, — рассеянно отвечала Нина Яковлевна. — Но что же теперь… и секретарша, по телефону… почему же она мне ничего не сказала?

— Секретарша! — презрительно фыркнула Вера Антоновна. — Это Анфиска-то? Да у нее ветер в голове, почище того, что сейчас на улице! Вот я ей завтра задам, паршивке! Погодите, погодите… может быть, ваше такси еще не уехало…

Она опрометью бросилась к двери, выглянула и вернулась, разочарованно вздыхая.

— Куда там… и след простыл. Давайте, я вам другое вызову?

Нина Яковлевна посмотрела на часы: половина седьмого.

— Нет, Вера Антоновна, спасибо, — сказала она. — У меня и денег-то таких нету. За мной сюда в восемь должен заехать племянник. Так что лучше я подожду, если вы не возражаете… посижу тут тихонечко…

— Конечно, конечно! — обрадованно захлопотала охранница. — У меня вот тут чай в термосе и пирог… посидим, расскажете, как вы теперь живете. Давненько я вас не видела… год, не меньше… или даже больше?

Но Нине Яковлевне меньше всего сейчас хотелось разводить разговоры с кем бы то ни было — не то настроение.

— Да, давно, — подтвердила она. — Знали бы вы, сколько у меня с этим местом связано. Прямо вечер воспоминаний какой-то. Я тут немного погуляю, Вера Антоновна, а потом уже посидим, хорошо?

— Как хотите… — охранница поджала губы.

И снова Нина Яковлевна шла по пустому коридору, постукивая своей палкой, шаркая, приволакивая больную ногу. Ей не выпало учиться здесь — таких, как она, в то время в университеты не принимали, но это не мешало ей вертеться в самом центре здешнего высшего света. Благодаря Мише, конечно. Это он возвел ее на местный Олимп, в рафинированное общество блестящих молодых людей, восторженных гениев, эрудитов и полиглотов, изобретателей слов, искусных хирургов текста. Многие из них исчезли потом в мерзлой пасти лагерей, испарились бесследно, без памяти и без надгробья. Даже могилы их виртуальны. Как у Миши, как у отца. Неужели у каждого из них был свой Медный свиток?

Возвел на Олимп… Она усмехнулась. По иронии судьбы, восхождение на Олимп в той студенческой компании более походило на нисхождение в царство Аида. Они собирались на импровизированные семинары в так называемых «катакомбах» — маленьких полуподвальных комнатках здания филологического факультета. Нина Яковлевна снова усмехнулась. Какие блестящие лекции здесь звучали! Какие яростные споры сотрясали эти сырые стены! Сколько силы и молодости! Боже мой, Боже мой… и куда только все подевалось…

Она спустилась на подвальный этаж. Здесь все было по-прежнему, как тогда, разве что мебель поменяли… Вот здесь, в этой комнате, Миша делал сообщение о письме Клавдия, а потом они пошли гулять по набережной, и он впервые поцеловал ее. Нина Яковлевна вошла в комнату, включила свет. Она сидела тогда вон там, в дальнем углу… вот здесь. И впрямь, вечер воспоминаний.

Ладно, хватит, — одернула она себя. — Расчувствовалась, старая. Ты ведь здесь по делу, помнишь?.. Кстати, о деле: неужели любопытство умерло в тебе окончательно и не проснется даже здесь, в этих стенах? Те ребята из виртуальных могил, не колеблясь, дали бы отрубить себе палец за каждую страничку из текста, который ты держишь в руках…

Нина Яковлевна посмотрела на часы. До приезда Севы оставалось еще уйма времени. Она вынула из сумочки листки ксерокопии и положила на стол перед собой.

Сева шел и шел вперед по мокрому тротуару. Куда, зачем?.. — он и сам не мог бы сказать. В голове его стучала одна и та же фраза из трех слов, достаточно бессмысленная, чтобы вместить в себя все происходящее с ним и с этим паршивым, взбесившимся, вставшим на дыбы миром. Вот же, достали… — повторял он, как заведенный. — Вот же, достали…

Ветер упирался ему в грудь, душил мокрой тяжелой подушкой, выхватывая изо рта воздух, хлеща дождем по щекам, отталкивая, словно не пуская куда-то. Это было хорошо, потому что рождало в Севе ответную ярость и отвлекало от невыносимых мыслей об исчезнувшей, оторванной от него женщине. Он плюнул бы ветру в лицу, когда мог бы доплюнуть. Вот же достал, сволочь…

Вокруг угрюмо чернел его родной город, как-то враз обезлюдевший, чужой и враждебный. Он умел быть таким и прежде; Сева прекрасно помнил эту его особенность, его неожиданные удары поддых, его склонность к предательству, его насмешливое равнодушие к тонущим. От него бесполезно было ждать пощады, и Сева не ждал. Он просто шел и шел вперед, ложась всем телом на ветер, преодолевая его, черпая целительное забвение в этом непрекращающемся усилии, в этой ярости, в этой ответной злобе и боясь только одного: что в какой-то момент кончатся силы, а вместе с ними и способность к усилию, к ярости, к злобе, и тогда загнанная внутрь, запертая в дальней каморке сердца боль распрямится уже ничем не сдерживаемой пружиной и вытолкнет, выхаркнет, выблюет наружу всю его душу, как один болезненный кровавый плевок.

Но силы пока еще были, пока еще оставались… Вот же, достали… Он дошел почти до конца проспекта, когда вокруг погас свет. Его и так было немного: желтого, гноящегося, размытого дождем мерцания уличных фонарей или пугливого отсвета чьей-то чужой жизни из неплотно занавешенных окон. Казалось, он лишь подчеркивает беснующуюся темноту, но по-настоящему она возобладала только теперь, когда света не стало совсем, даже того малого, что был, нечистого и скупого, как из-под тюремного намордника. Теперь не было видно уже ничего, вообще ничего, даже дождя, наотмашь хлещущего по лицу, даже тротуара.

Сева прикрылся локтем и остановился, переводя дух. И ветер тут же воспользовался его слабостью: приналег сильнее, заставил сделать несколько шагов назад, развернул спиной, подтолкнул. Он как бы говорил человеку: катись назад, тебе нечего там делать. Назад! Вот же, достали… Со своего места Сева видел огни в дальнем конце проспекта: повидимому, авария с электричеством произошла только здесь, на его пути. Ветер снова подтолкнул его в спину: катись отсюда! Скорее! Назад!

Вот же, достали… Сева зажмурился и заставил себя повернуться. Дороги назад не было, только вперед, грудью на ветер, до конца. Глаза привыкли, и он разглядел сначала свои мокрые башмаки, мелькающие на фоне более светлого асфальта, а затем и очертания домов. Проспект кончился… куда теперь? Справа открылось огромное пространство площади, слева темнели деревья сада. Сева поколебался и свернул налево. В деревьях теплилась хотя бы какая-то жизнь, даже в таких — голых, январских, избитых ветром и дождем. Здесь, под прикрытием Адмиралтейства, стало полегче, и он побежал.

Река открылась неожиданно; Сева, скорее, ощутил, чем увидел ее в темноте — чудовищную, ревущую, выпрыгивающую из берегов. Вода еще не доходила до места, куда он вышел. Противоположный конец площади был освещен, и в свете фонарей явственно вырисовывался силуэт Медного всадника на вздыбленном коне, с рукой, простертой туда, через реку, в сторону Васильевского острова, где светились окна Университета, где… Боже мой! Восточный факультет — это ведь на самой набережной… тетка Нина!