Сержант уставился на нее с выражением бездыханного благоговения.

— Гр-р-р… — только и смог сказать он.

— И что дальше? — спросил герцог. Сержант упорно таращился на точку в двух дюймах правее герцогского кресла.

— Дальше… Она предложила мне чашку чая.

— А чем были заняты твои люди?

— Им она тоже предложила чаю.

Герцог поднялся с кресла и ласково обнял сержанта за плечи, трепетавшие под ржавыми звеньями кольчуги. Он и сам чувствовал себя прескверно. Полночи он пытался смыть кровавые пятна с ладоней. Полночи ему казалось, что над самым его ухом кто-то шепчет. Утренняя овсянка была пересоленной и подгоревшей. Кончилось все тем, что повар устроил форменную истерику. Из этого напрашивался вывод, что герцог должен был пребывать в бешенстве. А герцог меж тем был необычайно участлив и обходителен. Он принадлежал к той породе людей, которые по мере того, как подходят к концу запасы терпения, становятся все более нежными и покладистыми. И только потом вы выясняете, что их последняя любезность, наподобие «не знаю, как вас и благодарить», на самом деле являлась вежливым приглашением на гильотину.

— Послушай, сержант… — проговорил герцог, неторопливо прохаживаясь с несчастным солдатом по кабинету.

— Да, мой повелитель?

— У меня все-таки есть ощущение, что я плохо растолковал тебе собственный приказ, — вкрадчиво промолвил герцог.

— Повелитель?

— Я спрашиваю себя, не могло ли случиться так, что я сам поставил тебя в затруднительное положение… Понимаешь, мне-то сдается, что я велел привести ведьму в замок. Если потребуется — в оковах. Но вдруг вместо этого я обмолвился и произнес: «Зайдите к ведьме, попейте у нее чайку». Неужели я допустил такую оплошность?

Сержант принялся растирать себе лоб. Сарказм как средство риторики был для сержанта в новинку. В его окружении проявления негодования сводились к бранным выкрикам и, от случая к случаю, разлетающимся в стороны щепкам.

— Никак нет, о господин.

— Тогда растолкуй мне, почему ты не соизволил выполнить именно то, что от меня услышал?

— Повелитель…

— Наверное, она шепнула тебе одно из своих заклятий. Мне ведь кое-что известно об их повадках, — сказал герцог, проведший половину ночи за чтением одного из самых волнительных трактатов, когда-либо посвященных этой неисчерпаемой теме[5]. — Полагаю, она соблазняла твой взор картинами неземного блаженства? Или, быть может, прельстила посулами запрещенных утех и исступленного сладострастия, самые помыслы о коих делают человека несчастнейшим из смертных?

Герцог опустился в кресло, обмахиваясь носовым платком.

— Все ли ладно у вас со здоровьем, о повелитель? — осведомился сержант.

— Как-как? О, все вроде на месте…

— У вас щеки раскраснелись.

— Ты мне зубы не заговаривай! — рявкнул герцог, пробуя взять себя в руки. — Лучше честно признайся, она предлагала тебе упоительные и кощунственные наслаждения, ведомые лишь тому, кто обретается в пучинах похоти?

Сержант вытянулся по струнке и снова уставился в любимую точку.

— Никак нет, господин! — выдохнул он, как бывает с лицом подневольным, который набрался мужества выложить всю правду без остатка. — Она предложила мне… пряник.

— Какой еще пряник?

— Пряник с черноплодной начинкой, господин. Флем застыл в неподвижной позе, отчаянно пытаясь вновь обрести внутреннее равновесие.

— А что твои люди?

— Им она тоже предложила по прянику. Всем, кроме молокососа Роджера, которому пряники запрещены по причине здоровья.

Герцог грузно плюхнулся на скамью, поставленную между окон, и уткнулся лицом в ладони. «А ведь рождение мое сулило мне владеть равнинной землей с ее плоским, незатейливым ландшафтом, где погода не издевается над людьми, а сами люди не напоминают жижицу! — сокрушался герцог. — Но это еще не все, сейчас я должен узнать, чем потчевали Роджера».

— Его она угостила тортом, повелитель.

Герцог повернулся к деревьям. Внутри у него все кипело и бурлило. И все же, являясь на протяжении двадцати лет счастливым обладателем руки леди Флем, он не только научился укрощать свои чувства, но и мог, при необходимости, обуздать инстинкты. Когда в голове происходили жаркие баталии, лицо его сохраняло полнейшую окаменелость. Впрочем, сейчас из темных гротов сознания вылезло чувство, на которое герцог раньше не тратил времени. На поверхности показался острый плавник любопытства.

Пятьдесят предыдущих лет герцог прожил, ухитрившись сохранить самые невинные представления о пользе любопытства. В отличие от измены и вероломства, оно не являлось фамильным клеймом аристократии. Вот почему герцог всегда полагал, что уверенность в чем-либо куда более ценная черта человеческой натуры. Но он потихоньку начинал понимать, что и у любопытства имеется важное предназначение.

Сержант сохранял невзыскательное выражение подневольного служаки, готового ждать команды повелителя до той поры, пока резкий порыв ветра не вынудит его поменять позу. Долгие годы безмятежной службы под штандартами короля Ланкра не прошли для него бесследно: если тело его вытянулось, как того требует «смирно», то живот, несмотря на все старания, испытывал явное тяготение к «вольно».

А герцог тем временем пытливо разглядывал Шута, примостившегося возле трона на табурете. Согбенный человечек чуть приподнял лицо, смерил властелина недоумевающим взором и с вялым беспокойством передернул плечами.

Герцог наконец принял решение. Старая истина: отыщи у человека уязвимое место — и там тебя ждет ключ к успеху. Тут же ему на ум пришло соображение о том, что таковые места, в частности, включают и печенки некоторых монархов, куда легко входит нож. Он тряхнул головой и попытался сосредоточиться на более судьбоносных материях…

…Следы которых он отчаянно пытался вытравить со своих ладоней. Прошлой ночью он устремился в один из казематов замка, где в камере пыток позаимствовал железную щетку. Но против этой материи железо оказалось бессильно. Оно только усугубляло положение: чем усерднее он скреб злосчастные пятна, тем кровавее они становились. Герцог уже спрашивал себя, не повредился ли он рассудком.

Флем затолкал ненужные размышления на дальние полки мозга. Итак, на чем он остановился? Ах да, уязвимые места. Шут был настоящим воплощением уязвимости.

— Ты свободен, сержант.

— Слушаюсь, господин, — кивнул сержант и чеканной поступью вышел из залы.

— Шут!

— Здесь твой куманек, государь! — беспокойно откликнулся Шут, пару раз ущипнув струны мандолины.

Герцог медленно опустился на трон.

— Уж если ты намекаешь, что ты — кум королю, тогда дай ему один родственный совет, дурья башка.

— Ей-ей, дяденька… — начал было Шут.

— И дяденькой твоим я сроду не был, — продолжал герцог. — Не могла память так злостно подшутить надо мной. — Говоря это, герцог Флем склонился над Шутом так низко, что едва не потерся кончиком носа о его искаженное ужасом лицо. — Если и следующую свою ремарку ты предваришь словами «куманек», «дяденька» или «ей-ей», тебе придется туго.

Шут беззвучно подвигал губами и произнес:

— А что скажешь на «истинную правду»? Герцог