– Ты только взгляни на себя, – наконец сказал Элай. – Бедный ребенок! Ты же еще совсем маленький. Сколько тебе лет, Оливер? Скажи мне.

– Двенадцать.

– Двенадцать. – Элай улыбнулся. – Помню себя в двенадцать лет. Хорошее было времечко! Сейчас мне уже тридцать два, я давно вышел из детства. Быть взрослым сложно. Но, наверное, еще сложнее быть ребенком, да?

Оливеру захотелось крикнуть: «Не хочу об этом говорить! Хочу только воспользоваться светом и поскорее выбраться из этого ужасного места!»

– Мы уходим отсюда? – спросил Оливер. Он услышал в собственном голосе нетерпение подобное тому, с каким царапается в дверь голодная собака. – Теперь мы сможем светить? Чтобы найти выход?

И опять Элай ничего не ответил. Глаза его озарились, и он достал что-то из-за пазухи.

– Оп! Ты только посмотри! Я нашел кое-что еще.

Элай покрутил своей находкой – Оливеру она показалась старым альбомом. Очень старым – потрепанным донельзя, облезлым, с желтыми пятнами от воды.

Элай прочитал вслух напечатанное на обложке название:

– «Книга несчастных случаев».

– И что? Какой-то глупый альбом. Я хочу выбраться отсюда!

– Тсс! Послушай! Это журнал. Шахтный мастер заносил в него все случившиеся на шахте происшествия, крупные и мелкие. Учет важен, Оливер, очень важен! Нельзя же жить без учета, правильно?

– Я просто хочу выбраться отсюда. – Оливер заморгал, прогоняя слезы.

– Знаю. Знаю. Мы обязательно отсюда выберемся. Я нашел дорогу. Знак, указывающий, как выйти. Но сначала я хочу продолжить поиски. Возможно, мы найдем здесь кое-что еще, Оливер. Может, сокровища! – Элай хихикнул, совсем как подросток, что показалось совсем не к месту.

Оливер больше не мог сдерживать свое раздражение.

– Что?! – воскликнул он. – Нам нельзя оставаться здесь! Мы умрем! Если вы знаете дорогу, Элай, вы должны показать ее мне, пожалуйста, просто покажите дорогу, пусть мы выберемся отсюда! – В отчаянной мольбе Оливер схватил Элая за руки.

– Покажу, покажу, мы пойдем туда, обещаю. Скоро.

– Нет. Прямо сейчас!

– Сейчас я должен загасить лампу, Оливер.

– Подождите, нет! У нас же есть свет, давайте им пользоваться!

– Я не хочу, чтобы карбид догорел. Этих маленьких шариков хватает ненадолго, и одному богу известно, как сильно тот, что в лампе, съежился от времени и использования. Потом мы снова ее зажжем.

В отчаянии Оливер жадно потянулся к лампе, однако Элай уже забрал ее и задул пламя. Ввух! Огонек погас, и тьма нахлынула приливной волной, оставив только призрачный отсвет на сетчатке глаз Оливера.

* * *

Такой установился порядок.

Элай уходил вперед. Иногда с зажженной лампой.

Оливер оставался ждать, когда он вернется из темноты с очередной находкой: шахтерской каской, похожей на рыцарский шлем, пустыми банками из-под взрывных зарядов, никелированным ведерком, смятым до неузнаваемости, чем-то похожим на наручные часы, однако Элай объяснил, что это какой-то «анемометр», устройство для обнаружения сквозняков и передвижений газов в шахте. (На что Оливер сказал: «Мы можем воспользоваться им, чтобы отыскать выход. Обнаружим сквозняк, и, может быть, он выведет нас наружу». А Элай ответил: «Очень умно – а ты толковый парень, Оливер», но затем он добавил, что анемометр сломан, и опять ушел, скрывшись в темноте.)

Но через какое-то время Оливер стал ходить следом за Элаем, ориентируясь по огоньку лампы, когда та была зажжена, а в других случаях просто следуя за звуком удаляющихся шагов. Он постоянно терял своего странного спутника и блуждал по тоннелям во мраке, разговаривая сам с собой, уверенный в том, что больше никогда не увидит Элая.

Оливер часто терял Элая. Но тот каким-то образом неизменно его находил.

* * *

Оливер снова спал. Он заснул, гадая, как долго пробыл под землей: казалось, что прошло уже несколько недель, однако такое же невозможно? Он ничего не ел. Несколько недель без еды – и он умер бы, так ведь? Так что, наверное, несколько дней. А может, даже всего один день. Оливер просто не знал. Похоже, у Элая не было часов. Всякий раз, когда Оливер спрашивал у него насчет телефона, тот резко отвечал: «Под землей телефон не работает» или «Аккумулятор сдох, прекрати спрашивать одно и то же».

Оливер ослаб. Его охватило оцепенение. Даже боль замедлилась, превратившись из яркого шока в тупую отдаленную пульсацию. Словно она мучила кого-то другого, словно жила в чьем-то чужом теле.

В какой-то момент Оливер услышал странные звуки передвижения. Не быстрого, по крайней мере, вначале: мягкое такатак по камню, как бегает краб. Звуки доносились откуда-то справа, из глубины тоннеля. Затем медленные движения ускорились, частый топоток приблизился – такатакатакатак. Отпрянув, Оливер напрягся, гадая, что за жуткая тварь обитает здесь, какое сумасшедшее чудовище, какое слепое существо, учуявшее запах его пота, крови или мочи, оставленной в левом повороте тоннеля, явилось за ним.

И тут снова ожила карбидная лампа.

Это был Элай.

Элай, а не какое-то членистоногое чудовище; он просто сидел на корточках в дрожащем свете лампы. Обнаженные в улыбке зубы светились нездоровым желтым светом, словно кожа больного, страдающего печенью.

– Я размышлял над тем, что ты мне сказал, – сказал Элай.

– Хорошо, – негромко промолвил Оливер, не зная, как это понимать, неуверенный в том, что он вообще сказал Элаю что-либо заслуживающее размышления.

– Ты дико ненавидишь своего отца.

– Ч… что?

– Отца. Если честно, он на самом деле сущее чудовище. Что он с тобой вытворяет! И с твоей матерью! Не пойми меня превратно: насилие – это всегда плохо, Оливер, однако есть большая разница между тем, чтобы изредка обзывать своего ребенка дурным словом или, может быть, отвешивать ему затрещину или шлепать по заду, и тем, что вытворяет твой отец с тобой и матерью. Взять хотя бы тот случай, когда ты сломал микроволновку, случайно поставив в нее тарелку супа вместе с ложкой. Отец наказал не тебя – он выместил всю свою злость на матери. Сделал больно ей, чтобы сделать больно тебе. Сломал ей пару ребер, так? Точно так же, как и ты сейчас сломал свои нежные тонкие ребра.

Оливер вздрогнул. Неужели он рассказал Элаю все это? Когда? Быть может, когда находился в забытьи, когда разговаривал во сне…

– А сколько времени ты пролежал в больнице, после того как он пинком столкнул тебя с лестницы? – продолжал Элай. – Тебе тогда было – сколько? Семь. Уму непостижимо. Ты маленький ребенок, а родной отец… просто лягает тебя в живот, и ты кувыркаешься по старым деревянным ступеням! Разумеется, множество синяков и несколько ссадин, но ты еще сломал ногу, словно рукоять метлы – хрусть! И поскольку отец был зол на мать, на шлюху – прости, это его слово, не мое, – он заставил тебя заплатить за ее прегрешения. Опять же, его слова! Я не верю в грех, Оливер, совсем не верю. Грех – выдуманное понятие. Некое… некая вина перед богом или богами? Что-то такое, что ставит под угрозу наши отношения с этим долбаным ублюдком небесным отцом, изложившим правила, по которым мы должны жить?