– То мне неведомо, – отвечал Мирович. – Но как обратно вернусь, то вашему превосходительству обязательно все доложу.

– Сделай милость, голубчик, доложи, – кивнул майор. – А сейчас иди, выписывай подорожную и все, что положено. На все про все даю тебе срок двадцать дней. Чтобы к назначенному времени был в полку. А за опоздание сам знаешь… время военное, лишних неприятностей себе не сыщи. Все понял? Тогда ступай. Повезло тебе на Рождество в столицу попасть, – вздохнул Княжнин напоследок.

Выправив все нужные бумаги, Василий первым делом кинулся сообщить о том Калиновскому, который отдыхал после ночного дежурства. Растолкал его и ткнул под нос подорожную, произнеся с радостной улыбкой:

– В Петербург вызывают!

– Это кто же тебя туда вызвал? – с подозрением глядя заспанными глазами на Василия, поинтересовался он. – Или сам не знаешь?

– А ты не догадываешься? – И, понизив голос до шепота, Василий пояснил: – От самого канцлера Бестужева грамота пришла. Помнишь того капитана в Нарве?

– Помню, – кивнул головой Калиновский. – Неприятный малый. Так и знал, что он тебя в покое не оставит, втянет в свои дрязги. Но почему именно тебя? Что у них там, в столице, народ перевелся?

– Мне на то наплевать: почему, отчего. Главное, что в столицу еду, – приподнял он с постели Георгия. – В столицу! На Рождество!

– Не забудь от моего имени императрице поклониться, – шутливо ткнул тот Василия кулаком в бок. – Скажи, мол, служит такой Георгий Калиновский и никто о нем не знает. А из него может неплохой генерал выйти. Пущай посодействует, а уж я тогда… – и он скорчил ужасную гримасу, изображая из себя сердитого генерала.

Василий не вытерпел и рассмеялся, тем более что на душе у него было радостно и светло, словно не он совсем недавно готов был выбросить горжет подпоручика куда подальше и весь свет ему был не мил.

– Может, сказать тому капитану, чтобы и тебе бумагу выправил? Вместе там будем… – с надеждой в голосе спросил он, хотя заранее предвидел, что Георгий откажется от его предложения.

– Благодарю покорно, – сморщился как от чего-то кислого Калиновский. – Мне больше по душе военные дела, чем… – не договорил он.

– Чем какие? Ну, договаривай, – неожиданно обиделся на него Василий, хотя хорошо понимал, что имеет в виду его друг.

– Сам не понимаешь? Не догадываешься, поди, чем тот капитан занимается? Тебе объяснить?

– Поясни, поясни, а я послушаю.

– Сыском он занят и еще разными гадостями. Вот чем, – выпалил Калиновский, чуть отстраняясь от Мировича. – Пусть бы и дальше занимался, так он еще и тебя втянет, несмышленыша.

– Это почему вдруг я несмышленыш? – окончательно обиделся Василий, багровея лицом.

– Хватит, а то рассоримся. Мое дело предупредить, а ты поступай, как знаешь. Хорошо? А на друзей обижаться нечего зазря. На то они и друзья, что сказать могут, чего иной никогда не скажет. Я тебе, Василий, добра желаю. И если не прав окажусь, то готов извиниться за свои слова. Вернешься обратно, тогда и поговорим. Договорились? Тогда мир? – и он протянул Мировичу свою ладонь.

В этот момент в палатку ввалилась компания все тех же картежников во главе с Павлом Буровым, и они тут же расселись вокруг барабана, вынули припрятанные под постелью карты. Они умудрялись едва ли не каждый день покупать на что-то вино в ближайшем селении, а может, доставали его через того же провиантмейстера Шухова, и, как только выдавалось свободное от службы время, резались в карты. Поначалу приглашали и Мировича с Калиновским, но Георгий в силу своей всегдашней принципиальности отказывал им, а Василий, памятуя о последнем проигрыше, отказывался. В результате приглашать их перестали, откровенно насмехаясь над их юным возрастом. Все свелось к тому, что они начали жить как бы обособленно, особенно после того, как Мировича и Калиновского повысили в званиях, а мещан-картежников никак не отметили. Вот и сейчас, занятые своим азартным делом, они даже не обратили внимания или сделали вид, что не заметили присутствия Мировича и Калиновского в палатке, и вели себя так, словно они здесь совсем одни.

Потому Василий поспешил закончить прощание с другом и, протянув свою руку в ответ, согласно кивнул:

– Мир, конечно…

Но обида его отнюдь не прошла, а лишь отступила. За резкими словами Георгия ему виделась скорее зависть, а не участие и желание помочь «не впутаться», как он выразился, в грязное дело. Поэтому простился он с ним сдержанно и, не оборачиваясь, вышел из палатки на свет, где после недавнего снегопада ярко сияло солнце, словно вспомнившее о своей главной роли в этом мире – посылать всем свет и надежду на лучшее.

1

…Петербург накануне Рождества наполнился самыми противоречивыми слухами. Все уже знали, что Апраксин находится под арестом в Нарве, и видели в том прямой заговор молодого двора, замыслившего извести императрицу и, заключив мир с Фридрихом, захватить престол. Забывали, что Петр Федорович – законный наследник, в нем видели прежде всего немца. Мало кто помнил, что мать его, Анна Петровна, родная дочь императора Петра. Ссылались на отца, опять же немца, а значит, и сын… И его свадьбу с Екатериной считали немецкими происками, с умыслом заславших невесту наследника в Россию. И, наконец, чуть ли не открыто показывали на канцлера как на прямого пособника того немецкого заговора и его главного вдохновителя.

Если еще несколько лет тому назад во всех бедах винили братьев Шуваловых, то теперь именно граф Бестужев-Рюмин стал воплощением всего злого и подлого. Видел и знал обо всех тех слухах и сам Алексей Петрович, но лишь усмехался, когда кто-то из числа заметно поредевших друзей и знакомых сообщал ему о столичных пересудах.

«Не родился еще тот человек, который заместо меня дела иностранные вести сможет», – отвечал он обычно на кривые улыбки врагов и недоброжелателей, коих у него прибавлялось не только с каждым днем, но и часом.

Но события последних дней, особенно история с письмами Екатерины Алексеевны к Апраксину, вместо которых его посланец Кураев привез совсем не то, что надо, насторожили канцлера, и он стал анализировать, в чем и когда допустил ошибку, повлекшую за собой столь печальные последствия.

Его интерес к молодому двору объяснялся не обычными приготовлениями дальновидного человека к смене правителей, что рано или поздно должно произойти, но интересом к жене великого князя, Екатерине Алексеевне. Само собой, что интересовала она Алексея Петровича не как молодая и привлекательная женщина, то не его стезя, но его удивляли и привлекали проявлявшиеся в ней ум и огромная воля.

Бестужев привык судить о людях по мелочам, по поступкам, что красноречивее всего характеризовало любого малознакомого человека. Если собеседник при каждой новой встрече рассказывает одну и ту же историю, делая это словно в первый раз, то тут дело не в памяти, а в обычной распущенности, в отсутствии самоконтроля. Подобный человек всегда, словно скрипичный смычок, настроенный на одну фальшивую ноту, будет держать ее до конца своих дней и шага в сторону не сделает, чтобы поменять собственную судьбу.