– О, но я как раз и имела в виду, что у мистера Деншера не было слишком широких возможностей. – И тут она ему улыбнулась. – Знаете, я ведь отсутствовала совсем недолго.

Самым странным образом ее слова вдруг все для него поставили на должное место.

– Так я ведь тоже пробыл там недолго! – Он ясно видел, что теперь с нею, что бы он ни произнес, все будет правильно. – Она прелестна, но я бы не сказал, что ее легко узнать.

– Ах, в Милли – тысяча и одна загадка! – откликнулась милая дама, словно желая отныне держаться с ним по-доброму.

Деншеру ничего лучшего и не требовалось.

– Вы с нею отправились в наши края прежде, чем мне стало об этом известно. Я ведь тоже уехал – отправился в чудеснейшие края, где смог увидеть бесконечно больше интересного.

– Но вы ведь ее не забыли! – вмешалась тетушка Мод с почти грозным лукавством.

– О нет, конечно, я ее не забыл. Такие волшебные впечатления не забываются. Но я никогда, – очень твердо заявил он, – не болтал о ней с посторонними.

– Она будет благодарна вам за это, сэр, – столь же твердо заявила раскрасневшаяся миссис Стрингем.

– Но разве молчание в таких случаях, – мягко спросила тетушка Мод, – не становится частым доказательством особой глубины впечатления?

Вопрос позабавил бы Деншера, если бы он не почувствовал, что раздражен тем, что все они стремились ему приписать.

– Ну что ж, впечатление и правда было довольно глубоким. Однако мне очень хотелось бы, – добавил он для миссис Стрингем, – чтобы мисс Тил знала, что я действительно не собираюсь по собственной воле выступать в качестве эксперта в разговорах о ней.

Тут Кейт пришла ему на выручку – если это можно назвать выручкой – прежде, чем их приятельница успела собраться с мыслями и ответить на это нападение.

– Вы совершенно правы, говоря, что Милли нелегко узнать. Можно видеться с нею очень часто – видеть ее практически чаще, чем кого-нибудь другого, а потом вдруг обнаружить, что это вовсе не значит, что вы ее знаете, и можно лучше узнать кого-то, с кем вы, как я говорю, и вполовину столько не видитесь.

Такое определение различия было интересным, но вернуло компанию к факту успеха Милли, и при этом малопристойном обстоятельстве, представшем перед ними теперь во весь рост, взволнованной приятельнице Милли оставалось лишь сидеть и смотреть – смотреть, подобно какому-нибудь зрителю в древнем цирке, наблюдавшему, как на арене странно – нежно и ласково – мучают христианскую деву. Деву обнюхивали и ощупывали вовсе не львы и тигры, а домашние животные, выпущенные туда как бы ради шутки. Но и сама шутка вызвала у миссис Стрингем чувство неловкости, и ее молчаливая общность с Деншером, о которой мы уже упоминали, все более и более углублялась этим обстоятельством. Позднее у него возник вопрос, замечала ли это Кейт; впрочем, он лишь значительно позже научился мысленно различать, что́ она смогла осознать, а что, скорее всего, не смогла. Если Кейт и правда не заметила хотя бы того, что миссис Стрингем испытывает чувство неловкости, это всего лишь показывает, как занимала нашу юную леди ее собственная идея. Собственная же идея Кейт заключалась в том, чтобы, настаивая на весьма заметной роли мисс Тил в конце лондонского сезона, сохранить у всех участников приема впечатление о присутствии Деншера как в настоящем Милли, так и в ее прошлом. «Ведь именно все, что случилось с тех пор, естественно, вызывает у вас некоторую нерешительность по поводу мисс Тил. Вы ведь не знаете, что именно случилось, зато мы знаем; мы это видели, мы это наблюдали; мы даже немножко участвовали в этом». При всем том очень важным фактом для него оказалось, что, как представила это Кейт, случай, о котором шла речь, был неоспоримо реальным – как бывает, когда терпение человека истощается прежде, чем иссякает его любопытство, и он начинает считать что-то более или менее приемлемым в Лондоне, но ему это уже давно даже в малой степени неинтересно. Неожиданному приключению маленькой американки в лондонском обществе, ее счастливому и, несомненно, безвредному преуспеянию, вполне вероятно, способствовали несколько случайностей, однако более всего этому способствовал простой трамплин самого места действия, один из обычных капризов бесчисленного, бессмысленного стада, стадного поведения, столь же непредсказуемого, как океанские течения. Сбившееся в кучу стадо слепо двинулось к Милли – столь же слепо оно вполне могло двинуться прочь. Разумеется, там был подан сигнал, но более важной причиной, вероятнее всего, стало то, что не нашлось более крупного льва. Появись более крупный зверь, и тот, что поменьше, бежал бы с места действия, непристойно пачкая дорогу. Во всяком случае, такое было бы вполне характерно; суть же заключалась в том, что это лило воду на его, Деншера, журналистскую мельницу, давало материал его журналистской руке. И рука (в его воображении) уже играла с новым материалом: «мотив» как символ сезона, типическая черта времени, поистине поспешный и беспорядочный характер социального бума. Бум как нечто необходимое само по себе – такова будет главная нота; предмет бума станет проблемой сравнительно меньшего масштаба. Все, что угодно, может стать предметом бума, если не найдется ничего более подходящего: автор «непристойной» книжонки; красавица, которая вовсе и не красавица; наследница, которая ничего собою, помимо этого, не представляет; иностранец, которого чаще всего спасает от того, чтобы быть неудобно странным, лишь то, что он всем хорошо знаком; американец, чей американизм уже давно безрассудно перестали принимать в расчет; in fine, любое существо, о чьих звездах и пятнах, сколько-нибудь заметных и выставленных напоказ, можно громогласно объявить.

Так, во всяком случае, рассуждал – в пределах своих возможностей – Деншер, и его идея, что то, что он уловил в увиденном им факте, являлось одной из превратностей моды, и тон самого общества были таковы, что заставили Деншера вновь обрести чувство собственной независимости. Он и раньше полагал себя человеком цивилизованным, но если то, что он теперь наблюдает, – цивилизованность…! Конечно, когда в доме занимаются пустой болтовней, можно выйти и выкурить трубку на улице. Ему почти удавалось, как мы отметили, избегать взгляда Кейт, но вдруг наступил момент, когда ему очень захотелось встретиться с ней глазами и, через стол, задать ей вопрос: «Послушай, свет жизни моей, это и есть твой великолепный мир?» Затем, следует добавить, наступил и другой момент – несомненно, в результате того, что, над скатертью, так и витало между ними – когда она поразила его, сказав как бы в ответ:

– О Небо! За кого же вы меня принимаете? Да нет, нисколько! Просто неудачная, глупая, хотя и совершенно безвредная имитация, только и всего.

Однако те ее слова, что были, по-видимому, неверно поняты, слились с теми, что она на самом деле произнесла, ибо она тут же открыто пришла ему на помощь, будто сразу догадалась о некоторых его мыслях. Она уверенно объявила им, облегчая тем самым его замешательство, ту истину, что человек не может уехать из Лондона в такое время года на целых три месяца, а вернувшись, обнаружить их всё на том же месте. Поскольку они все, разумеется, все это время быстро и без остановки двигались то вперед, то назад, лица их могли так покраснеть, что их и не узнаешь. В итоге она примирила его заявление о том, что он не знает Милли, с выпавшей на его долю честью открытия этой девушки, что Деншеру, при всей его скромности, бесполезно отрицать. Он ее «откопал», но это они – все они – ее «разработали». Милли всегда была на редкость обаятельна, больше, чем кто-либо другой из всех, кого знала Кейт, но она не была тем человеком, на которого он мог тогда «делать ставку».