Лициний помолчал, устало массируя лицо ладонью.

– Все это Солемн открыл мне, когда я узнал о его замысле укрыть тебя в Британии, не дать разделить с ним ту судьбу, что ждала вас обоих в Риме. Он уговорил меня принять участие в этом деле и взял слово, что мы, посвященные, сохраним тайну, пока не будет подавлен мятеж. Кроме того, он надеялся, что со временем сам все объяснит, что ты все узнаешь из его собственных уст, а вовсе не из обрывков чьих-то неосторожных фраз… Ну а затем, как тебе отлично известно, мерзейший отпрыск Перенна предал его сельговам, и Солемн по милости этого подлого вылупка погиб в битве Утраченного орла. Да, после его смерти я мог бы открыть тебе истину, но мне показалось, что у тебя и так предостаточно поводов для скорби. Видно, ошибся…

Он поднял глаза и обнаружил, что Марк не сводит с него немигающего взгляда. Лицо молодого центуриона словно окаменело.

– «Предостаточно поводов для скорби»? Что ж, трибун, здесь ты прав. Ох как прав. Сначала мой отец – потому что он навсегда останется мне отцом – и вся моя семья, потом единственный настоящий друг во всем белом свете, а теперь вот и человек, который, оказывается, был мне родителем. Все до единого мертвы за каких-то полгода. Я бы оплакал легата, кабы во мне оставались слезы, но увы… И не надо извиняться, что утаил правду. Потому как – уж поверь – я предпочел бы оставаться в неведении. А если Кальг думает, что ранил меня своими словами, пусть лучше не показывает носа на завтрашнем поле битвы. Я из-за него столько всего натерпелся за эти шесть месяцев, что не прочь поквитаться. Око за око. Голову за голову.

Лазутчики вениконов бесшумно ползли в ночной тиши вдоль опушки леса, и вскоре перед их глазами возник лагерь римлян. Прильнув к земле, таясь за стволами деревьев, вениконы в свете полной луны следили за врагами до тех пор, пока не решили, что разобрались в тех мерах предосторожности, которые предприняли солдаты. Изнутри лагерь был залит огнем десятка костров, вдоль обваловки прохаживались часовые, приглядываясь к ночным теням. Наконец один из лазутчиков стянул с себя чоботы и двинулся вперед, босыми ногами выщупывая землю, чтобы не хрустнуло ни прутика. Дело шло медленно, зато его не выдавал ни шорох, ни покачивание ветвей в подлеске. Через час он крадучись выбрался лагерю в тыл, где и нырнул в тень дерева, напряженно прислушиваясь к звукам леса в течение сотни ударов сердца. Убедившись, что здесь он один, что римских патрулей поблизости вроде бы нет, лазутчик грудью лег на обваловку и ужом пополз в сердце вражеских позиций.

Перед ним нависла палатка; веникон скользнул в ее тень, где выждал некоторое время, но ничто не говорило о том, что он обнаружен. В лагере царило спокойствие, от которого становилось даже не по себе. Нахмурившись, лазутчик прильнул ухом к холщовой стенке. Изнутри не доносилось ни звука: ни храпа, ни приглушенных разговоров – и от этого беспокойство веникона лишь усилилось. Выхватив нож из-под поясного ремешка, он разрезал толстую ткань одним плавным взмахом и заглянул в образовавшееся окошечко. Ни души. Подозрительно прищурившись, лазутчик ползком завернул за угол палатки, руками ощупывая перед собой землю, и возле самого входа наткнулся на яму, прикрытую листвой и прутиками, срезанными в ближайшем лесу. Раздвинув листья, он сунул туда руку, осторожно выясняя на ощупь, что же находится в ловушке.

Мрачный как туча, он посмотрел вправо, оглянулся влево – и даже головой покачал на полнейшее отсутствие всякого движения. Между пустыми палатками без какого-либо присмотра горели костры, и единственным звуком было легкое шипение дров да потрескивание горящей смолы. Сам себе кивая, варвар обернулся лицом к обваловке, и его лицо прорезала наконец легкая улыбка. Воевода Друст наверняка щедро наградит за известие, что лагерь латинян пуст, как скорлупа гнилого ореха. Мало того, это была подлинная западня: стоило вениконам ворваться сюда, как им в тыл ударили бы пока что невидимые враги.

Переваливаясь через земляную насыпь, лазутчик позволил себе немножко расслабиться, решив, что уж теперь-то никто не заметит его возвращение в спасительный лесок, но едва ступни коснулись грунта, невидимая сила пригвоздила варвара спиной к валу. Опустив взгляд, он обнаружил, что из грубой холстины его рубахи торчит комелек стрелы. Не успел он сообразить, откуда взялась эта страшная вещь, как вторая стрела свистнула из-за деревьев, пробивая ему сердце. Остекленевшие глаза слепо уставились в глубину леса, откуда вдруг возникли два ранее не замеченных лучника. Двигаясь с бесшумностью зверобоев, они встали над бездыханным телом.

– Ловкий парень. Хотя и не во всем.

Кадир кивнул на еле слышное замечание соратника-хамианца и наклонился к его уху, чтобы прошептать в ответ:

– Ты не забывай, что он всех обхитрил, кроме нас. Ладно, давай к трибуну, доложи ему как и что, а я пока постерегу. И повнимательней там, наверняка он был не один…

Его товарищ согласно кивнул и без единого звука исчез в лесу. Кадир вновь скрылся между деревьев, где залег в укрытии, чтобы ждать рассвета. Вкладывая новую стрелу в тетиву, он прошептал короткую поминальную молитву о душе очередной жертвы, после чего застыл в полнейшей неподвижности.

Друст поднял дружину спозаранок, и главы семейных кланов собрались вокруг воеводы в сером свете едва брезжащего утра. Прошлой ночью, обходя костры, тот опьянял ратоборцев рассказами о баснословном богатстве, которое достанется им после изгнания ненавистных латинян. Самоуверенная, хищная улыбка предводителя не давала усомниться в его словах. Сейчас, в окружении полусотни мужчин перед выстроившейся дружиной, он держал речь, к которой напряженно прислушивался каждый воин:

– Одна-единственная когорта и жалкая кучка мальчишек в седлах ничего против вас не стоят. Впрочем, я все же хотел бы, чтобы вы прошлись по ним в истинно вениконских традициях, в вихре железа и крови. Их крови. Мне надоело избегать с ними встречи, моя душа алчет битвы, боевой молот так и просится в руки, чтобы крушить латинянскую стену из щитов, а глаза соскучились по лицам тех, кто отшатывается в ужасе.

Он обвел своих ратников глазами, где пылала свирепая гордость от созерцания выстроившейся перед ним мощи. Вскинув молот над головой, Друст развернулся к вожакам, взглядом впиваясь в их лица:

– Пусть ни один из проклятых латинян не выживет, чтобы рассказывать потом, как мы раздирали их на клочки. Пусть все выглядит так, словно они попросту нырнули в осенний туман и уже не вынырнули, будто сами холмы устали их носить и, вздыбившись, раздавили их войско, не оставив и следа. Пусть семьи латинян никогда не узнают, что с ними произошло, пусть не придет хотя бы и горькой вести о гибели в бою или безысходном рабстве. Да, братья мои, хватит нам бегать! Пусть теперь они сами побегают… пока мы всех их не переловим и не предадим мечу!

Когда стихли воинственные крики, он знаком подозвал своих доверенных лиц ближе, чтобы не услышал никто из посторонних:

– Шаг держим спорый. Передать всем, что подбирать отставших не будем, пусть в одиночку встречают позорную смерть. У тракта ждут лазутчики, которых я выслал еще вчера; они-то и проведут нас к латинянскому лагерю. Главное – внезапность, братья мои. Навалимся все разом, как волки на оленя. Как только их обнаружим, уже не будет места сомнениям, надо сходу бросаться в битву, проламывать оборону числом. Если замрем перед их защитной стеной, эти трусы так и будут удерживать нас на расстоянии тычка копьем, потихоньку пуская нам кровь из-за укрытия. Бросайтесь на них как хищные звери, рвите глотки клыками, давите и топчите! Крови, братья, дайте мне крови!