Она так долго была в хорошем настроении, и я уже подумал, что ей стало лучше. Но в ту ночь к нам заявился этот тип – забрать ее, они собирались куда-то пойти. Я был выше его, и, наверное, в этом-то и оказалась проблема, потому что он тут же почувствовал ко мне неприязнь. Говорил со мной снисходительно, и в то же время это были едва прикрытые гадости. И еще он грубо схватил Фрэнсис, сграбастал ее за талию. Я помню, что хотел ему врезать, но Фрэнсис вдруг тоже начала нападать на меня вместе с ним. Они оба уже успели напиться. Потом они ушли. А я остался ждать ее дома. Беспокоился за нее, потому что этот тип мне очень не понравился. Я позвонил Саманте, сказал, что мы не можем сегодня увидеться и что я должен быть дома.

Фрэнсис вернулась очень поздно. Наступила весна, и солнце стало вставать раньше. Так вот, когда она пришла, на улице уже светало. Я столько раз видел ее в бешенстве. И она столько раз вымещала на мне дурную ночь или что-то еще. Но еще никогда она не была в таком состоянии. Ее платье было разорвано, а косметика размазалась по лицу. Видимо, она и тот парень поссорились и подрались. Или… или он…

Ричард дышит глубже и размереннее, как будто позволяет воспоминаниям выплыть на поверхность. Он закрывает глаза и продолжает:

– Я помню, что даже икры у нее были в потеках грязи. Я очень испугался. Первым делом она спросила, зачем я ее дожидался. Сказала, что если я отдал ее прямо в лапы к монстру, то нечего сидеть и притворяться, будто я за нее волнуюсь. Я знал, что она попадет в неприятности, и не должен был ее отпускать. Она сунула в рот сигарету и стала рыться в кухонных шкафах. Достала сковородку и пошла на меня. Я был намного выше и больше ее, но все равно пригибался и закрывал голову руками. Она била и била меня этой сковородой и кричала, что я совсем ее не люблю и ни за что не должен был отпускать ее с этим ужасным типом. А потом загасила сигарету мне о шею.

Ричард невольно трогает след от ожога.

– Когда у сковородки отломилась ручка, я уже подумал, что все, все кончилось. Но нет. Наверное, с ней случилось что-то очень плохое, и ей нужно было на ком-то оттянуться. Сравнять счет. И конечно, ей было кого во всем обвинить. Она пиналась и швыряла в меня всем, что ей под руку подворачивалось. И через какое-то время я вдруг огрызнулся. Она в тот момент била меня зонтом, и я вырвал его у нее из рук и бросил на пол на кухне. Весь пол был завален барахлом. Я никогда не слышал, чтобы человеческое существо издавало такие звуки – когда я впервые в жизни попытался за себя постоять, она завизжала так, будто внутри ее сидел сам дьявол. Она замолотила в мою грудь кулаками, а я схватил ее за плечи и старался остановить. Она вопила, махала кулаками, вырывалась, а я удерживал ее на расстоянии вытянутой руки, чтобы она не могла меня достать. Я потихоньку оттеснял ее в угол, чтобы у нее не было пространства как следует размахнуться, но… но… когда я подталкивал ее вперед и мы медленно двигались через кухню… я… на что-то наступил, споткнулся и упал лицом вперед. – Ричард дрожит и задыхается. – Я держал ее за плечи, и поэтому врезался в нее со всей силы. Она тоже потеряла равновесие и упала, а я рухнул на нее. Она ударилась головой о ступеньку кладовой, так, что голова отскочила и ее лоб стукнулся о мое лицо. Я тут же понял, что произошло нечто ужасное, потому что она вдруг замолчала. Ее лицо застыло… на нем была такая жуткая гримаса… рот исказился от крика. Я не знаю, треснул у нее череп, или я сломал ей шею, или что там случилось на самом деле, но сразу понял, что она мертва. Была – и нет. Секунду, буквально секунду назад я пытался ее остановить, а в следующую секунду она умерла. Я помню, что присел рядом и приложил к ее губам носовой платок, чтобы понять – дышит она или нет. Я не знал, как нащупать пульс. Я сидел на полу, никак не мог отдышаться, а солнце уже взошло, и тут в нашу заднюю дверь постучала миссис Чой.

Я не могу как следует вздохнуть. Ричард, всегда такой огромный, заполняющий весь кабинет, становится как-то меньше, мягче, и мне кажется, что в моем кресле для пациентов сидит восемнадцатилетний мальчик.

– Миссис Чой жила во второй квартире в нашем доме. Она знала, что Фрэнсис меня бьет, и, если слышала крики, иногда заходила к нам… спешила мне на помощь. Фрэнсис никогда не прикасалась ко мне в присутствии других.

Я услышал, как она стучит, и сразу запаниковал, потому что понимал – у нас беда. Но заднюю дверь мы никогда не запирали, и она просто вошла в дом. Наверное, ужаснулась. Все было перевернуто вверх дном, на полу сломанная сковорода, зонт, я, весь в бухле, в ожогах и ссадинах, Фрэнсис тоже на полу. А вокруг осколки стекла, я задыхаюсь и давлюсь в платок… Она тут же выбежала и сразу позвонила в полицию. Они добрались до нас минут за двадцать, но я не сдвинулся с места. Не мог пошевелиться. И скорая тоже приехала. Врачи ворвались на кухню и стали спрашивать меня, что случилось. А я не мог ни звука из себя выдавить. Меня начало рвать, прямо посреди кухни. Врачи копошились над Фрэнсис, что-то с ней делали и все время кричали, требовали, чтобы я им ответил. Копы заходить не стали, но я заметил, что они стоят у парадной двери. Потом наконец один из врачей со скорой спросил, все ли со мной в порядке. Я ничего не сказал. Миссис Чой топталась рядом с полицейскими, мотала головой и заламывала руки. Помню, что меня всего трясло и постоянно рвало до тех пор, пока в желудке ничего не осталось. Какой-то врач набросил на меня большое шерстяное одело. А все остальное было словно в тумане.

Потом пришли полицейские и тоже начали задавать вопросы, но мне казалось, что они говорят на каком-то незнакомом языке. Я не понимал ни слова и не мог им ответить. Я не знал, что случилось, и не знал, что им сказать. Потом я помню, как сидел в полицейской машине, сзади, все еще в том самом одеяле, и два копа впереди что-то говорили, но я их не слышал. Они отвезли меня в больницу, и я оказался в каком-то маленьком помещении, закрытом занавесками. И копы, и медсестры – все разговаривали, а я никого не слышал. Все было как в ту ночь, когда отключили электричество, – кругом хаос и полная тишина. Не знаю, как долго я там пробыл. Должно быть, несколько часов. Они приносили мне какие-то бумаги, чтобы я их заполнил, опять задавали вопросы, но я не мог отвечать. И больше я ничего не помню – до тех пор, как обнаружил себя в тюремной камере.

Мой мозг работает медленно, как будто его заморозили, и поэтому нужные слова приходят ко мне не сразу.

– Ричард, но вы же были не виноваты. Как вас могли обвинить в убийстве, когда вы ее не убивали? Это же была явная самозащита. – Я закрываю рот ладонями и говорю сквозь щели между пальцами.

– Как я уже сказал – вы единственная живая душа, которая знает эту историю.

– Почему вы им ничего не сказали? Не показали синяки и ожоги? – Я уже почти в истерике. Я плачу и молю бога, чтобы все сложилось иначе, как будто могу изменить прошлое.

– Я не мог. Не мог ее так опозорить, рассказав, что она со мной делала. Все, что я чувствовал, – это собственная вина. Потому что всю мою жизнь, сколько я себя помню, я твердо знал – все плохое, что со мной происходит, – это моя вина. Фрэнсис всегда твердила, что это я виноват, что она меня бьет, я виноват, что она пьет, я виноват, что она не может работать. Даже в ту ночь она сказала, что это я виноват в том, что тот мужчина ее избил. – Он говорит, и по его тону я чувствую, что он до сих пор верит в свою вину. И его история слишком хорошо мне знакома. До мельчайших подробностей.