Женщина-солдат посветила фонариком мне в лицо, прямо в глаза, и мне пришлось зажмуриться, чтобы не ослепнуть. На грудь опустилось колено, выжимая из нее последний глоток воздуха. Я извивалась и билась, с горла сорвался крик бессилия.

Когда свет метнулся в сторону, я снова смогла открыть глаза. Она была молодой, но, что гораздо важнее, пылала от ярости. Женщина стянула оранжевое устройство с пояса и удерживала его прямо перед моим лицом. Она что-то кричала, но я не слышала. Дождь – все теперь стало дождем – заливал рот, нос, глаза, уши. Оранжевый прибор снова вплыл в поле моего зрения, исчезнув в очередной вспышке белого света.

Я поняла, в какой момент устройство загрузило мой профиль. На лице СППшницы застыл ужас, глаза метнулись обратно ко мне.

Повернув голову, я впилась зубами в розовую обожженную плоть ее запястья. Женщина завопила, но я уже оказалась у нее в голове. Яркие фары автомобиля раскроили тьму, высвечивая бегущие в нашу сторону фигуры, направляющиеся в лес.

– Отвали! – Я мысленно пнула преследовательницу последний раз, так сильно, что впечатлился бы сам инструктор Джонсон.

Женщина резко отлетела от меня, тяжело приземлившись в грязь. Уставившись в мое лицо широко раскрытыми пустыми глазами, она ждала приказа.

Я не потрудилась вытягивать из нее свои мысленные когти. Мне было пофиг. Тело казалось заторможенным и тяжелым. Пришлось собрать все силы, чтобы дотащиться до деревьев и не упасть, и напрячься еще больше, чтобы волочить ноги через похрустывающий кустарник и обледеневшие сугробы. Земля вздыбливалась передо мной: каждый бугорок, казалось, все дальше отбрасывал меня от группы.

Я побежала. Или попыталась побежать, испробовав все, что могла, чтобы протолкнуться через застилавший голову туман, унять дрожь в ногах, усиливавшуюся с каждым шагом. Я думала о Лиаме, Толстяке, о Вайде и Джуде. Мы должны вернуться и рассказать остальным, должны перевезти их, если кто-нибудь из солдат за нами проследит.

– Джуд… – пробормотала я. Ноги скользили. Что-то обжигающе горячее побежало по бедру. – Джуд… Вайда… Толстяк… Лиам… Джуд…

Бретт забрал его, верно? Если он смог протиснуться через переплетенные ветки с тяжелым ребенком на спине, то и я могу. Смогу устоять на ногах.

Это ты сделала. Все кончено. Они заберут нас, и я никогда не увижу никого из них.

Я выдыхала их имена, пока в груди совсем не закончился воздух. Шла, пока ноги подо мной не подогнулись. Смотрела, пока последние очертания детей впереди не исчезли на гребне холма, нырнув в глубокую темень леса. Я не помнила, как упала. Помню только, как удивилась, что каким-то образом потеряла половину тела и оставила его под прикрытием деревьев.

Я перевернулась на спину, руки шлепали по поясу в поисках оружия, которого там не было. Принять, приспособиться, приступить. Всхлипнув от боли, я с усилием подползла к дереву и привалилась к стволу спиной. Я увижу, если кто-нибудь подойдет. А пока могу отдохнуть.

Могу смотреть сквозь голые кости старых деревьев на дождь, капля за каплей изливающий небо на землю, пока не осталось ничего, кроме тьмы.

Я родилась в темном сердце лютой зимы. Так говорили родители и бабуля. Когда я никак не засыпала по вечерам или вертелась, скучая на семейных обедах, они с папой любили рассказывать историю смертельно опасной поездки из больницы домой. Описание метели каждый раз завораживало меня. Я замирала, вслушиваясь в их слова, которые, казалось, сочились опасностью, глядя, как они размахивали руками, показывая, сколько нападало снега. Я с трудом поспевала за их рассказом, пытаясь впитать каждое слово, сохранить их в себе, чтобы увидеть все во сне. Теперь во мне не осталось ничего, кроме непреодолимого чувства стыда. Я ненавидела себя и свою глупость, когда вдруг решила, что, выжив тогда, я стала особенной. Я даже думала: вот оно, неоспоримое доказательство того, что в будущем меня ждут великие свершения.

– Небо было пепельным, – говорил папа, – и едва я тронулся с парковки, как облака, казалось, обрушились на землю. Мне следовало бы сразу же повернуть назад, но твоя мама хотела к бабушке. Она, знаешь ли, закатила для нас настоящую приветственную вечеринку.

Они делали все, что могли: папа за рулем пытался пробиться сквозь удушающую белую завесу, мама на заднем сиденье со мной на руках кричала, чтобы он притормозил, иначе мы сорвемся с несуществующей скалы. Папа больше всего любил рассказывать эту часть истории – только он мог так похоже изобразить высокий задыхающийся мамин голос, когда та уже находилась на грани срыва.

Фары не пробивали снежную завесу, но папа оказался не единственным смельчаком, сражавшимся с непогодой на шоссе. Папа-то притормозил, но кто-то, ехавший в противоположном направлении, вылетел на встречку и впечатался нам в капот. Зачем эти люди отправились в путь в такую погоду или почему мчались вслепую на такой скорости, не обращая внимания на ураганный ветер и нулевую видимость, но они протаранили наш автомобиль, столкнув его с обочины в сугроб. Угробили двигатель и аккумулятор.

Сотовые не ловили – даже радиосигнал не пробивался. Мама всегда рассказывала эту часть истории напряженным голосом: воображение рисовало ей картины того, чем все могло бы закончиться, продлись ураган чуть дольше. Родители просидели на заднем сиденье часа три, пытаясь не паниковать и прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. А я все проспала.

Думаю, бабушке нравилась эта история, потому что ей досталась роль героя. Она собрала из соседей поисковый отряд и своим грузовичком вытянула родительский автомобиль обратно на дорогу.

– Такова жизнь, пчелка, – годы спустя сказала она мне. – Порой несешься в панике, суетишься, не обращая ни на что внимания и не понимая, сколько вреда наносишь другим. А порой что-то просто случается уже с тобой, и ты ничего не можешь с этим поделать. Испытания даются, чтобы проверить, из какого ты теста.

Какой бы страшной ни была эта история, зиму я все равно любила; холод не пугал меня, потому что я знала: пройдут месяцы, недели, дни, и погода снова сменится. Это совсем несложно переждать холодные деньки в окружении тепла любящих тебя людей.

Но тот холод, который мучил меня сейчас, пробирал до самых костей, накатившее оцепенение никак не стряхивалось. И не было сил сражаться.

Земля скользнула у меня под спиной, островки грязи сменились льдом, а потом – камнями, впивающимися в копчик, раздирающими позвоночник. Я слышала потрескивание замерзших листьев, чувствовала резкие рывки, когда волосы за что-то цеплялись. Попыталась ухватиться за проплывающий мимо корень, чтобы не угодить в грязный ручей, но движение было слишком быстро. Солнце сверкнуло красным за веками, отозвавшись стреляющей болью в черепе. Я не чувствовала правую ногу – на самом деле, правую сторону тела я не чувствовала совсем. Только когда свет померк, я смогла открыть глаза, и мозг наконец-то сообразил, что это не земля двигалась, а я сама, и кто-то переместил меня еще глубже в лес.