И вот в это утро она отдалась ему. Он заглянул в комнату, взгляд его спрашивал: «А они тут?» Она мотнула головой: «Нет, нет». Он потянул ее в спальню, прижал к стене, упал на колени, осторожно приподнял рубашку, стал целовать ей ноги, какие они красивые, какие они нежные, он мог бы так целый день их ласкать, он провел пальцем по внутренней стороне ее бедра, подождал немного, потом пошел выше, он ждал, он касался ее, потом опять ждал, потом аккуратно ввел палец внутрь. Она протянула к нему руки, ну сделай же что-то, она не может больше ждать, она еще не знает, чего она не может ждать, но вся выгибается, а он по-прежнему стоит перед ней на коленях, приподнимая ее рубашку, она схватила его голову, прижала ее к своему паху, она не знала, почему она это делает, она не знала, но делала так, словно все знала, словно у нее был «опыт в этих вопросах». Это тоже была одна из фраз ее отца. Она взяла голову мужчины, приложила себе между ног, и он стал целовать ее там, в том самом месте, которое она любила ласкать, глядя телевизор и поедая сладости на кровати.

Он целовал ее там.

Нежно. Словно маленького ребенка. Он лизал ее, ласкал, зарывался лицом в ее промежность, смачивал ее слюной. Она не двигалась. Она не знала. Она не знала. Она была словно рессора, готовая лопнуть. «Я сейчас лопну, – сказала она, – это точно». Она закрыла глаза, и небо стало черным.

Ее словно поразило громом. Словно гром разразился посреди ее тела. Словно ее кромсали на куски. Она закричала, словно он резал ее ножом, он закрыл ей рот рукой, тогда она закричала сильнее, она кричала, что сейчас умрет, отбивалась, она и вправду поверила, что может сейчас умереть. Он говорил, нет, нет, ты не умрешь. Она коснулась его волос, они были черные, жесткие, как сухая солома, она пощупала их, боясь, что они сейчас загорятся. Она погладила его по голове, как гладят какую-то драгоценность, сокровище. Вот это и называется оргазмом? Это слово, которое казалось ей таким глупым, вялым, бледным, липким, как пастила, и вот его она вымаливала у мужчины. «А могу я остаток жизни прожить с вами? Никогда больше с вами не расставаться?»

И она потеряла сознание. Стала падать. Он подхватил ее. Она обняла его за шею, всхлипывая, а она точно не умрет? «Нет, конечно нет, – уверял ее он, – ты красавица. Я видел тебя, я хотел пойти к тебе, попробовать тебя на вкус, я хотел взять все наслаждение мира и подарить его тебе, вытатуировать его на твоих бедрах, на твоих ногах, на груди, чтобы ты ходила и демонстрировала его, как орден, моя чудесная красавица, моя невозможная красавица, моя американская красавица. Muchacha, – выпевал он, – mu-cha-cha.

Mi muchacha».

А что потом?

Потом они не могли отлипнуть друг от друга.

Они были как две собаки.

Находили друг друга повсюду.

Он снимал шестидолларовые комнаты в убогих отелях. Простыни пахли хлоркой, ванна воняла хлоркой, их босые ноги скользили по желтому или зеленому линолеуму, занавески были оранжевые с коричневыми грейпфрутами, под кроватью валялись порножурналы. На тумбочке лежала Библия, и это вызывало у них смех.

Они лежали, обнявшись, задыхающиеся, в шестидолларовых комнатках с закрытыми ставнями. Ее кожа прилипала к его коже, запахи их пота перемешивались. Он говорил: «Я буду лизать тебя, лизать, пока не потеряю сознание». Она запрокидывалась назад, он ложился между ее ног, голова ее улетала, как пушечное ядро, она испускала крик, расставляла ноги, и он входил в нее величественно и бесстрашно, он пожирал кожу ее груди, кожу ее живота, пил воду ее рта, он балансировал на ней, как канатоходец на канате, балансировал, делал вид, что медлит, сомневается, хочет остановится, она умоляла его: «Иди сюда, иди сюда», она говорила по-английски, он отвечал ей по-испански, ругал: «Говори на моем языке, ты моя», но она снова повторяла английские слова, и он повторял: «Nunca más, nunca más, nunca más»[45]. И она билась головой о подушку, держась руками за виски, чтобы не взорваться.

Внутри нее был человек-огонь.

Ей никогда не хватало, она хотела вылезти из кожи вон, и он смеялся, называл ее нежная моя, страстная моя, моя ненасытная, и она раздвигала ноги, раскрывала рот, чтобы вновь принять его.

Они проводили целые часы в этих грязных комнатках. Нужно было время от времени менять отель, он не хотел, чтобы Росита что-то узнала. «Она тогда умрет, – говорил он, – она умрет от стыда. Она сгорит от горя». – «А я что? – спрашивала она. – Что же я?» – «Ты – королева моих ночей». И он дарил ей французские духи. И еще подарил платье королеве своих ночей. Длинное голубое платье, расшитое жемчугом. Она надевала его, танцевала на желтом линолеуме, падала без сил на кровать, молитвенно складывала руки, закрывала глаза. Тогда он вставал перед ней на колени, целовал ей ноги и надевал на нее туфельки феи. «Королева и фея. Mi reina, mi hada[46]. Безумие мое, мой сумасшедший огонек, желанная моя, мое наваждение, я орошу тебя духами, покрою поцелуями». И он капля за каплей орошал ее платье духами «Ивуар» Пьера Бальмена. «Это будут наши духи, ты будешь пользоваться ими до самой смерти, это твоя крестильная живая вода. Обещаешь это, моя волшебница? Обещаешь?» Она слушала его слова, она слушала его пальцы, пробегающие по ее коже, она выслеживала, как щурятся его глаза, как дрожит губа, как напрягается затылок, когда он на пике наслаждения. Это был их общий язык, но когда их тела взрывались в общем порыве, они кричали по-английски и по-испански и рычали, как живые мертвецы.

Она была готова на все ради этого человека.

Это было очень давно.

Ей было восемнадцать, она была совсем юная.

Она не хотела возвращаться в Нью-Йорк.

Родители, судя по всему, забыли о ней. Время от времени они звонили тете и дяде. Потом они рассеянно бросали ей несколько слов и вешали трубку.

«Я хочу жить здесь всю жизнь», – пела она.

Время шло и шло.

Она жила вокруг да около Улисса.

В лицей она больше не ходила. И в институт не подала документы. Никто об этом не позаботился.

Она считала, что жизнь может быть простой, долгой и прекрасной, достаточно очень сильно этого хотеть и лететь за зовом мужских губ.

Она смотрела на Калипсо Муньес в телевизоре. «Hola, muchacha!» Muchacha лежала в своей прозрачной колыбели в больнице Джексон Мемориал, в Майами.

Она сказала адрес водителю такси, одна влезла на заднее сиденье, одна придерживала большой живот, одна пыталась наладить дыхание, собраться с силами, раз-два-три, одна считала промежутки между схватками, как раньше видела это в фильмах, но это не кино, muchacha, это совсем не кино, у тебя будет ребенок, а тебе едва исполнилось двадцать. И твои родители с Парк-авеню, такие накрахмаленные, аккуратно причесанные, наманикюренные, будут просто счастливы получить ребенка от Фиделя Кастро! Ты представляешь, какие у них будут лица, когда ты им это скажешь! Папа и его шикарный клуб, его деловые обеды на Уолл-стрит, его гала-ужины в честь Рональда Рейгана, мама и ее подружки, oh Nancy, my dear, you’re divine! И все эти благотворительные вечеринки, charities по сто пятьдесят долларов столик, гала-концерты «Нью-Йорк Сити балета», балы в Метрополитен-музее, ах, ах! Платья «Шанель» и «Ив Сен Лоран», послы и дипломаты и секретари министерства обороны, которые приходят ужинать в дом, улыбаются во все свои белые зубы. Их единственная дочь поддалась «зову плоти» и стала добычей авантюриста! Ты представляешь, muchacha? И она корчилась. Потому что подошло время новой схватки. Она едва успела расплатиться с таксистом, дотащиться до приемного покоя. «Пожалуйста, пожалуйста, я уже вот-вот рожу…»