Четкого маршрута у меня не было, я ждал весточки от Умара. Несмотря на то, что мы все время передвигались, я был уверен, что ему найти меня не стоит больших усилий; я не сомневался, что наш отряд находится под неусыпным его наблюдением. Здесь слишком много его людей, чтобы избежать их внимательно наблюдающих глаз.

Внезапно послышался какой-то шум. Я тут же взял автомат наизготовку. И не напрасно. Буквально через пару секунд отовсюду: сверху, снизу, с боку на нас стали надвигаться боевики. Из было много, не меньше тридцати. Часть из них несли в руках пулеметы. Любое сопротивление с нашей стороны было бессмысленно. Я замер на месте и бросил автомат на землю. Тоже самое проделал и Павел.

Ноас окружили, стали обыскивать. Делали они это профессионально и почти сразу нащупали спрятанные под одеждой доллары. Эта добыча привела их в неописуемый восторг, словно они обнаружили элексир жизни, и один из них даже одобрительно похлопал меня по плечу. Я же мучительно размышлял о том, к какому отряду они принадлежат. Я не решался произнести страшное имя Арсена Газаева, и гнал это предположение из своих мыслей.

Один из боевиков подошел ко мне, внимательно посмотрел мне в глаза и ударил меня в шею. Сделал он это мастерски, и у меня прервалось дыхание, а перед глазами все поплыло. Другие боевики избивали Павла и отца Бориса. Только Ванду пока не трогали, вместо этого бандиты окружили ее и громко, не стесняясь в выражениях, обсуждали ее женские достоинства.

Предводитель боевиков подошел ко мне и, кривя в усмешке рот, произнес страшную фразу:

— Арсен заждался тебя. Он приглашает тебя в гости. На чай с лимоном.

К сожалению, моя догадка подтвердилась, нас пленили люди Газаева. Второй раз из его кровожадных рук уже не ускользнуть. Нас ожидают все круги ада. Я сожалел теперь, что бросил автомат, дал бы одну очередь, боевики были бы вынуждены ответить. И мы бы все быстро просто погибли. Сейчас же нам не дадут умереть, пока не сделают из наших тел израненные, исколотые обрубки.

Мною овладела то ли апатия, то ли другое неизвестное мне чувство, идущее от полной безысходности. Я шел в плотном кольце охраны, периодически меня пинали, били прикладами автоматов. Я старался по-возможности не реагировать, кусал губы, дабы стерпеть боль и унижение. Я поворачивался к своим и видел, что они находятся в таком же положении.

Но если Павла просто избивали — его лицо было забрызгано кровью, то над отцом Борисом они куражились что называется от души. Он шел под градом ударом и ливнем самых грубых оскорблений, не произнося ни слова, а скорбное и благочестивое выражение его лица было точно таким, каким оно, наверное, было у первых христианским мучеников. И, не исключено, что в его воображении возникали их образы.

Нас привели в другой лагерь, не тот, из которого нам так посчастливилось сбежать. Но он мало чем отличался от той бандитский стоянки. Даже наша тюрьма была очень похожа — такой же цементный мешок. Ванду куда-то увели, мы же оказались в глубокой яме.

После того, как нас «поселили» на новое местожительство, в наших мучениях образовалась пауза. Мы все отходили после побоев и мысленно готовились к настоящим мучениям. Внезапно я услышал сдавленный плач. Я открыл глаза, что далось мне не без труда, так как они заплыли. Павел лежал на дне ямы и плакал. По его измазанным кровью щекам, словно очищая их, один за другим катились потоки слез.

Мы переглянулись с отцом Борисом и наклонились к нему. Священник возложил ему руку на голову. Павел с остервенением отбросил ее.

— Они нас будут пытать! — крикнул он сквозь плач. — Я не хочу, я боюсь! Я не вынесу этого, эти сволочи убьют нас.

— Увы, — тихо проговорил отец Борис, — это так. Нам надо укрепить наш дух. Нам выпала великая доля — доля мучеников — страдальцев за истину. Хочешь я тебя научу, как надо молиться. Ты почувствуешь, как низойдет спокойствие на твою душу.

— Это вы страдайте, это вы молитесь сколько хотите! — вдруг во всю мочь своих легких заорал Павел. — А я не хочу, я домой хочу, к маме. Отправьте меня к ней, я вас умоляю, сделайте что-нибудь, чтобы там оказаться. Ну сделайте, я прошу вас! Я буду всю жизнь вам верно служить!

Вопли Павла сменялись почти такими же громкими рыданиями. Я увидел, что несколько боевиков, услышав, что у нас происходит, стали наблюдать за нами сверху. По их мордам было понятно, что им весьма нравится это зрелище.

Отец Борис, пытаясь успокоить Павла, снова дотронулся до него. Но Павел внезапно вскочил и устремился на священника, странно дрыгая ногами. Удар пришелся ему в живот, и отец Борис отлетел к стенке. Павел же бросился на меня. Он схватил меня за куртку.

— Это вы во всем виноваты, не будь вас я бы давно был бы дома, сидел бы сейчас с мамой. А вы вовлекли меня в ваши дела. Какое мне до них дело. Я ненавижу вас, я много раз хотел вас убить. Какой я дурак, что не сделал это.

В другое время, при других обстоятельствах подобное признание не оставило бы меня равнодушным, но сейчас оно не произвело на меня никакого впечатления. Павел попытался меня ударить, но я резко оттолкнул его. Он стукнулся о стену и сполз на пол. Им овладела истерика; он выкрикивал бессвязные оскорбления, просто матерные слова, на губах появилась кровавая пена. У меня было ощущение, что он даже не осознавал, что с ним происходит.

Я просто смотрел на него, я ничем не мог ему помочь и поэтому не делал никаких попыток. Да даже если мог бы, после его признания, не стал бы ничего предпринимать. Да и к чему; то, что предстояло нам всем пережить, невозможно было избежать.

По другому вел себя отец Борис. Встав на колени, он обнял Павла. К моему удивлению, парень не стал противиться, а, словно младенец, уткнулся ему в грудь.

— Будь мужественен, не ты один в мире страдаешь. Миллионы людей прошли через мучения. Вспомни о Христе, какую страшную казнь он принял. Если он смог, почему же ты не сможешь.

Я невольно подумал о том, что по сравнению с тем, что ожидает нас, Христос просто отдыхал на курорте, принимал там медицинские процедуры. Ему лишь немного не повезло, произошла небольшая их передозировка. Если бы меня всего лишь распяли, приколотили, словно доску, к кресту, я был бы безмерно счастлив. Увы, древнеримские палачи и в подметки не годятся их современному коллеге Арсену Газаеву и его подручным.

— Пойми, Павел, мученичество — это возможность, которое дает тебе Господь сразу искупить все твои грехи. Прими это как высшую милость и тебе станет легче переносить страдания, — продолжал вещать отец Борис.

Неужели он действительно так думает? Не хочется верить в такого жестокого бога. Меня всегда поражала одна мысль: Всевышний наплодил грехов, сделал их самыми привлекательными, что есть в жизни, а затем наказывает людей за то, что они не не в состоянии устоять перед искушением ими. В таком подходе заключается глубокая несправедливость.

Однако Павел внезапно замолчал то ли от усталости, то ли в самом деле его начали пронимать увещевания отца Бориса. Боевикам это стало скучно — и они исчезли. Я присел, насколько позволял метраж нашего жилища, на пол. Он был холодный, но меня сейчас меньше всего заботила опасность простудиться. Я смотрел на Павла и к своему удивлению видел, что он в самом деле немного успокоился. Мне показалось, что на его лице проступило безразличие. Своей неподвижностью оно стало напоминать посмертную маску. Он был еще жив, его даже не начинали пытать, а такое чувство, что ангел смерти уже прилетел к нему. Может быть, и у меня точно такое же выражение?