— Не стоит напрягать воображение, Филипп. Вы слишком щепетильный учитель. Из-за трех слов, брошенных случайно…

— Но вы обращались к королю!

— Король — тоже человек, как и другие.

— Чушь! Король — это король. Вы должны ему повиноваться, уважать его и боготворить.

— А что еще я должна? Предоставить ему возможность распоряжаться моей судьбой, порочить мою репутацию, высмеивать мое доверие?

— Король — хозяин. Он имеет на вас все права.

Анжелика мгновенно повернулась к мужу и с гневом посмотрела на Филиппа.

— Ну конечно!.. А если ему в голову придет фантазия сделать меня своей любовницей, как я должна поступить в этом случае?

— Согласиться. Неужели вы еще не поняли, что самые красивые дамы, украшение французского двора, находятся здесь лишь ради удовольствия царственных особ?

— Позвольте мне назвать вашу точку зрения более чем щедрой, особенно для мужа! Я понимаю, что вы не испытываете ко мне ни малейшей привязанности, но, по крайней мере, в вас должен говорить инстинкт собственника.

— Все, чем я владею, принадлежит королю, — сказал Филипп, — никогда в жизни я не откажу ему ни в единой просьбе.

От досады Анжелика даже вскрикнула: муж умел задеть за живое. А на что она надеялась? На протест, который выдал бы его ревность? Этому не бывать. Филипп ни капли не дорожит ею, что и дает понять без обиняков. Его мимолетное внимание тогда, у камина, было обращено к кукле, которая удостоилась высокой чести родить ему наследника. Расстроенная Анжелика резко повернулась обратно к зеркалу, опрокинув коробочку с «мушками», и дрожащей от злости рукой взяла сначала один гребень, потом другой.

Филипп наблюдал за ней с нескрываемой иронией.

Анжелика выплеснула свою боль в потоке горьких слов.

— Правда, я же забыла! Для вас женщина — всего лишь вещь, разменная монета. Женщина годится только для рождения детей. Вы относитесь к ней хуже, чем к кобыле или к лакею. Ее покупают, перепродают, торгуя ее честью, зарабатывают почести для себя, а затем, когда она становится ненужной, выбрасывают на свалку. Вот кем является женщина в глазах мужчин вашего склада. Нечто похожее на кусок пирога, на блюдо с рагу, на которое набрасываются, когда голодны.

— Забавная картина, — усмехнулся Филипп, — я и не отрицаю, что это так. Сейчас, с горящими щеками, в этом легком платье признаюсь, вы мне кажетесь весьма аппетитной. И клянусь, с каждой секундой мой внезапный голод только усиливается.

Он быстро подошел к жене и уверенным жестом положил руки на ее округлые плечи. Анжелика сбросила его руки и стянула на груди края лифа.

— На это даже не рассчитывайте, дорогой, — холодно произнесла она.

Филипп резким жестом снова распахнул ее лиф, оторвав три алмазные застежки.

— А разве я спрашиваю вашего согласия, манерная дура? — прорычал он. — Вы еще не поняли, что принадлежите мне? Ха-ха! Я прекрасно знаю ваше уязвимое место. Гордая маркиза желает, чтобы с ней были предупредительны!

Он грубо стянул с нее лиф, разорвал нижнюю рубашку и с жестокостью наемника во время грабежа сжал ее грудь.

— Может быть, вы забыли, кем являлись некогда, мадам маркиза? Вспомните те времена, когда вы бегали по полям неотесанной деревенщиной, с сопливым носом и грязными ногами. Как сейчас вижу вас в дырявой юбке со спадающими на лоб волосами. Но даже тогда вы были само высокомерие!

Он поднял лицо Анжелики, чтобы она смотрела прямо ему в глаза, и с такой силой сдавил виски, что ей показалось, будто у нее сейчас треснет череп.

— Эта девка вылезает из старого полуразвалившегося замка и позволяет себе дерзить королю!.. Коровник — вот ваше место, мадемуазель де Монтелу. Недаром вы так хорошо себя здесь чувствуете. И я намерен пробудить в вашей памяти воспоминания о сельской жизни.

— Оставьте меня! — закричала Анжелика, пытаясь ударить мужа.

Но она чуть не разбила кулаки о железную кирасу и со стоном стала трясти руками. Филипп расхохотался и набросился на жену, которая все еще продолжала отбиваться.

— Ну-ка, сопливая пастушка, дайте задрать вам юбку без лишних церемоний.

Филипп схватил ее в охапку, поднял и понес к куче сена, лежавшей в темном углу сарая.

Анжелика кричала:

— Оставьте меня! Оставьте меня!

— Замолчите! Вы переполошите весь гарнизон.

— Тем лучше. Все увидят, как вы со мной обращаетесь.

— Оглушительный скандал! Мадам дю Плесси изнасилована собственным мужем.

— Я вас ненавижу!

В пылу борьбы Анжелика почти зарылась в сено и чуть не задохнулась, но все же исхитрилась укусить до крови державшую ее руку.

— Мерзкая тварь!

Филипп несколько раз ударил ее по губам, а потом завел ей руки за спину, чтобы она не могла пошевелиться.

— Боже мой! — выдохнул он, почти смеясь. — Никогда еще не имел дела с такими бешеными кошками. Да здесь нужен целый полк.

Полузадушенная, Анжелика теряла силы. Все будет так же, как уже случалось. Она принуждена смириться с унизительным насилием, с этим скотским обращением, против которого так бунтовала ее гордость. И ее любовь. Та робкая любовь, которую она чувствовала к Филиппу и которая не хотела умирать. Любовь, в которой Анжелика не желала себе признаваться.

— Филипп!

Он достиг своей цели. Ему было не впервой вести подобную борьбу в темном сарае. Он знал, как удержать добычу и как ей воспользоваться, пока она, задыхаясь, дрожит, распластанная под ним.

Их окутывал полумрак, в котором танцевали крошечные золотые точки — частички пыли, освещенные тонким солнечным лучом, пробившимся в щель между двумя досками.

— Филипп!

Он услышал, как Анжелика зовет его. Звук ее голоса был каким-то странным. Утомление или пьянящий запах сена, от которого теряешь голову, но Анжелика внезапно сдалась. Она устала от сопротивления. Она приняла насилие и господство этого мужчины, который хотел быть жестоким. Ведь это был Филипп, тот Филипп, которого она любила уже в Монтелу. И неважно, что она изранена почти до крови!

В порыве, который освобождал ее чувства, она, как самка, подчинялась воле самца. Она была его жертвой, его вещью. Он был вправе использовать ее, как ему нравится.

Несмотря на дикое напряжение, владевшее им в ту секунду, Филипп почувствовал ее отказ от борьбы и неожиданно стал мягче, нежнее. Быть может, он испугался, что ей плохо? Он сумел справиться со слепым вожделением, со своим исступлением и попытался разгадать, что скрывает полумрак, что нового в этой нежданной тишине. Он ощутил легкое дыхание Анжелики на своей щеке. И это заставило его вздрогнуть от незнакомого раньше волнения. Как будто при вспышке молнии, он сильнее прижался к этой женщине, казавшейся слабой, как ребенок.