К ночи поехал в градоначальство. Поглядеть на того, кого никто не знал вчера, но о ком сегодня говорила вся Россия! Из ничтожества, безвестности – сразу в главные лица! Думаю, одна из причин террора – молодое тщеславие… Ничем был, никто – есть! Но захотел быть всем. Убить царя – значит вмиг стать всем.

В комнату не вошел – постоял за приоткрытой дверью. Злодей, лежавший на диване, головой к двери, меня не видел, как и все, находившиеся в комнате. На полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством рвоты. Это его откачивали и откачали – удалось. Мне сказали, что первым его вопросом после того, как пришел в себя, было:

– Убил Государя?

Узнав, посокрушался открыто, потом успокоился.

Теперь лежал невозмутимый и важный. Я услышал его голос – как-то расслабленно, вальяжно попросил папироску. И следователь с необыкновенной предупредительностью подскочил к нему с ящиком спичек, старательно чиркал, вкрадчивым голосом задавал вопросы:

– Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к благому результату и, главное, никто из невинных не пострадает…

Дальнейшее слушать стало противно и тягостно, уехал во дворец. Велел приносить к себе протоколы допросов…

Вечером звонили колокола, была иллюминация.

После первого покушения устроили молебен, и решено было сделать этот молебен ежегодным – в память того, первого покушения. Я думал тогда, что покушение будет последним… С тех пор произошло еще два! Боюсь, что теперь, когда раздается колокольный звон, народ говорит с усмешкой: «Видать, опять промахнулись!» Живу в собственной столице, как медведь, которого травят охотники…

Маша сказала стыднее: «Они травили его, как зайца». И заплакала.

Сегодня пришел Кириллов. Сообщил, что преступник из дворян. Разумеется! Они у нас теперь главные революционеры. Отец изверга служил лекарем в имениях Великой княгини Елены Павловны, и тетка щедро платила его семье. Все дети и преступник получили воспитание за ее счет.

Преступление Кириллов описал живописно… Ночь перед выстрелами он провел у проститутки. После дешевой шлюхи отправился убивать своего Государя… Почему решился? Не согласен, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется их трудом. А раз не согласен, значит, надо убивать! В Бога он не верует, и убеждение убить сложилось у него после прочитанных книг! Верноподданнических чувств никогда не имел, что не помешало учиться за наш счет! Живописно объяснил, что в его воображении, как тени, проходят мученики за народ, фигурировавшие в целом ряде политических процессов и безвременно погибшие. И картины их страданий разжигали его ненависть ко мне и побуждали к мщению и борьбе за светлое будущее…

Я попросил напомнить мерзавцу, что казнили только тех, кто присвоил себе подлое право казнить других людей. Напомнить ему о страданиях жертв – убитых министров, генералов, их семей… И велел спросить, каково это светлое будущее, ради которого он и друзья его убивают других! Ответил восхитительно: «Я не могу ясно представить себе новый строй жизни». Не может! Но думает, что «каждый будет удовлетворять всем своим потребностям без всякого ущерба для других». Это он, оказывается, понял «после прочтения сочинений Милля, с примечаниями Чернышевского и Маркса».

Представить не может, но понял! И давай убивать, прочитав примечания. И все ж таки мне было жалко этого несчастного, тщеславного глупца, наверное, еще и потому, что видел так близко. Его жалкое лицо и эта фигура, распластанная на грязной мостовой… А главное – глаза!

Его приговорили к смерти, но я велел Кириллову дать ему бумагу – написать просьбу о помиловании. Однако он оставил бумагу чистой.

Его образ почему-то продолжал преследовать меня… И я решил: коли увижу раскаяние, все-таки помилую. В закрытой карете, вместе с адъютантом, который должен был передать приказ о помиловании, подъехал к плацу. Собралась охочая до этих страшных зрелищ огромная толпа. Ужасно! Надо отменить публичность казни, эту нашу азиатчину. Но тогда в чем её поучительность? Хотя есть ли вообще поучительность в таком зрелище?..

Я подъехал к плацу без охраны, в карете с опущенными занавесками.

Первый раз я видел казнь… Убийство, которое мог сам остановить…

Эшафот – высокий помост, окруженный со всех сторон железной решеткой. На нем – два деревянных столба с перекладиной. С перекладины свисали и раскачивались на ветру две петли. А рядом с эшафотом, на виду у всех, стояло нечто, прикрытое рогожей, которая не могла скрыть очертаний. Это был гроб, заготовленный для еще живого человека… Наконец подъехала колесница. Преступник сидел на скамейке спиною к лошадям, руки его были перевязаны сзади веревкою, черный сюртук солдатского сукна, черная фуражка без козырька, на груди – черная доска, на которой было написано «государственный преступник».

Он с усмешкой (!) смотрел перед собой – на солдат, выстроившихся вдоль помоста. В это время появился палач, назначенный к совершению казни… я до сих пор его вижу. На нем – кроваво-красная рубаха, а поверх нее – черный жилет. Нарядный! Подошел к преступнику, развязал ремни на руках и повел его наверх, к смерти. С той же усмешкой преступник вступил на эшафот и встал у столба. Палач стал рядом, правее его. Раздалась команда «на караул», палач снял с него фуражку. Прокурор громким голосом читал приговор Верховного суда. И наступило главное для меня. Священник подошел к нему… Как я ждал этого мгновения… Но преступник качнул головой – отверг его, не желая принять последнего напутствия. Не желал раскаяться даже перед встречей с Ним!

Я хотел уехать тотчас, но не мог оторваться от ужасного зрелища.

Палач как-то заботливо помог надеть белый балахон, который должен был скрыть его муки, его глаза… Я хорошо их запомнил… Набросил петлю…

Я велел трогать. Но все-таки обернулся и увидел, как он рухнул в раскрывшийся люк. Белый балахон судорожно дернулся и повис, раскачиваясь на ветру. Свирепый, холодный был ветер.

Я вернулся, сидел один. Мне кажется, все рушится, и я бессилен крушению ставить преграды. Я давно вижу то, чего другие не видят, и ожидаю того, чего они не ждут.

По городу разбросали их воззвание: «Мы поднимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и смерти и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны».

Они! Кто – они? Все тот же глупый, жалкий, несчастный вопрос.

Ночью, поднявшись к ней, я сказал:

– А что, если отменить этот ужасный обряд? И вообще отменить смертную казнь? Пусть они убивают, а мы не будем убивать в ответ.

Она с ужасом взглянула на меня. И я прочел то, что больше всего ненавидел читать в ее глазах: «Ты постарел!»

На следующий день я говорил с сыном.

Саша:

– А как тогда с ними бороться, папа? Сейчас этих негодяев хоть что-то останавливает…

И тот же взгляд!

Министры были также испуганы моим предложением.