Я почувствовала смутную вину из-за того, что мальчики не могут вспомнить, как я учила их китайскому языку или, скажем, пению средневековых григорианских хоралов. Если Джейсон унаследовал хоть часть мозгов Джинни — которая, как он рассказал, заканчивала сейчас докторантуру по акушерству, — он должен быть чрезвычайно способным и восприимчивым к учению.

У меня по-прежнему в голове не укладывалось, что эти элегантные молодые люди с непринужденными манерами, достаточно взрослые, чтобы пить со мной красное вино, — это те же мальчишки, что жили когда-то на зигзаге. Я любовалась ими, а на ум невольно пришел австралийский буш и его чудесная способность восстанавливаться после пожара. На фоне почерневших силуэтов более высоких деревьев появляется свежий подрост: банксии и австралийские акации. Так и эти мальчики выросли, преобразились, стали сильными, красивыми юношами. Тогда, на зигзаге, в тяжелейшие дни своей жизни, я недооценивала великую силу природы, ее способность к обновлению.

Для парадоксальной кошки конец иногда — начало.

Очень просто полюбить котеночка. Все они такие пушистые, милые, так и хочется приласкать, погладить. Взрослую кошку можно любить за лоснящуюся шерсть, за силу и грацию. Но чтобы любить старую кошку, необходим развитый вкус. Она пускает слюни на подушки и прибегает к рвоте как к форме мирного протеста. Люди, у которых живут старые кошки, многое им прощают. Даже те, кто никогда не отличался любовью к чистоте, вынуждены прикрывать мебель старыми одеялами и накидками.

Шерсть у Клео совсем вылезла, а запах от нее был, как от египетской гробницы. Она долго примеривалась, прежде чем вспрыгнуть на любимую низенькую кушетку. Когда в дом приходили незнакомые люди, я видела, что у них вытягиваются лица, когда Клео, с трудом ковыляя, выходила их поприветствовать. Наша древняя кошка больше не была красавицей, но наша любовь к ней становилась только крепче — ведь мы понимали, что ей совсем уже недолго осталось быть рядом с нами.

Однажды правая сторона мордочки у Клео распухла так сильно, что заплыл глаз и она не могла его открыть. Я завернула ее в одеяло и отправилась к Злому ветеринару. Правда, теперь мы его уже так не называли, наше отношение к нему изменилось после последнего визита.

— Хм… — сказал он мрачно, — абсцесс зуба. Могу прооперировать и удалить ей зуб, но она такая слабенькая, что, мне кажется, она вряд ли перенесет операцию.

Врач рекомендовал мне очевидное. На этот раз он говорил мягко и сочувственно, ласково поглаживая Клео по спине.

— Я понимаю, что это такое, когда животное живет с вами столько лет, что становится членом семьи.

Он отпустил нас домой, чтобы мы все обдумали. Клео была личностью, и мы не хотели заставлять ее страдать и мучиться от «естественной» смерти, как это происходило с моей мамой. Я насмотрелась тогда, как болезнь берет верх над человеком и как ее жертва попадает в отвратительное серое царство боли, ожидая смерти, будто желанного гостя. Может, таким образом природа помогает смириться с естественным концом. Если бы у меня был выбор, я не хотела бы страдать и пережить то, через что прошла мама. К счастью, Клео по своему статусу не обязана была все это переживать. Смерть — одна из тех немногих областей, в которых животным дарованы привилегии.

Катарина, с лицом мокрым от слез, охотно согласилась, что это верное решение. Филип помог нам в последний раз завернуть Клео в ее одеяльце, чтобы отвезти ее к Злому ветеринару, который, как я теперь понимала, совсем не был злым.

— Ну пора, старушка, — сказал он, втыкая тонкую иголочку ей в бедро. Движение было таким плавным, что Клео даже не вздрогнула. Пока мы прощались с ней, Клео лежала на боку, свернувшись полумесяцем. Вдруг голова ее поникла. Клео ушла.

Ветеринар уложил ее в непрозрачный пластиковый мешок, и мы повезли ее домой, завернув в полотенце.

Филип начал копать яму под кустом волчника, рядом с палисадником. Лопата с глухим, размеренным постукиванием входила в мягкую почву. Глядя на его затылок, я видела, что он очень расстроен. Не так, как герои телепрограмм, те горюют картинно, со слезами, которые в последние годы вошли в моду у представителей обоих полов. Его горе было сдержанным, достойным — именно так и вели себя в трудные минуты мужчины, пока им не внушили, что сдержанность вредна для здоровья.

Мне хотелось подойти сзади, отобрать лопату, обнять — но так было бы только хуже. Мужчинам становится легче, когда они заняты каким-то делом. Кроме того, мне еще нужно было справиться с собственными, совсем никому не нужными слезами.

Мне показалось, что прошло очень много времени, пока Филип остановился и отставил лопату. Мы постояли, глядя в яму. Она, пожалуй, была глубже, чем требовалось, но таков уж мой Филип — человек, который всегда делает для своей семьи все и немного больше. А Клео была неотъемлемой частью этой семьи.

— Вряд ли мы захотим хоронить ее в одеяле, — сказал он.

Он развернул одеяло, и безжизненное тельце Клео выскользнуло из пластикового мешка на землю. Прежде чем опустить ее в яму, Филип наклонился и поцеловал ее в голову.

— Она прожила в этой семье дольше, чем я, — вздохнул он.

Птицы пели реквием, пока, горсть за горстью, земля покрывала ее тело.

* * *

Мне приходилось слышать о культурах, представители которых хоронят своих мертвецов в саду. Сейчас я начала понимать, какой в этом смысл. Каждое утро я шла к почтовому ящику и по дороге здоровалась с Клео. Садовник посмотрел на меня с тревогой, когда я попросила не копать слишком глубоко вокруг куста волчника. Нашу драгоценную кошку не следовало беспокоить.

Клео правила нашей семьей в течение почти двадцати четырех лет. Она помогла затянуться ранам, от которых я не чаяла излечиться. Может, ее работа была завершена, исцеление произошло, и теперь нам было по силам обходиться без нее. Если не считать того, что ее уход сам по себе был горем. Я вдруг стала понимать древних египтян, которые в знак траура сбривали себе брови, если в семье умирала кошка.

Нас все время спрашивали, когда мы заведем новую кошку. Люди говорили так, как будто одна кошка неизбежно тянула за собой другую. Подруга вытащила меня в зоомагазин. Мы смотрели на котят, копошившихся в вольере, в основном пестрых и полосатых. Очаровательные. Одни, играя, катались, сцепившись в пушистые шары. Другие дремали. Прелестные, просто прелестные. Маленький серый котенок карабкался по проволочной сетке, цепляясь лапками и поднимаясь все выше. У клетки собралась группа покупателей, с умилением на лицах, будто на портретах да Винчи. Среди них я увидела взъерошенного, неопрятного мужчину, которого еще раньше заметила на улице. Выражение лица у него было таким злобным, что люди сворачивали в стороны, стараясь с ним не столкнуться. И вдруг агрессия, которая расходилась от него волнами, начала таять: он увидел котенка. Небритая челюсть дрогнула, на лице показалась улыбка. Опершись на проволочную стенку, он наблюдал за ними с самым добродушным видом. Сейчас он следил за серым малышом, который как раз сообразил, что спуститься вниз с верхотуры будет куда сложнее. Зверек беспокойно посмотрел вниз, на пол, потом вверх. Дальше вверх ходу не было. Выбора не оставалось. Котенок исполнил что-то вроде кувырка назад и благополучно приземлился на пол клетки. Мужчина расхохотался. Возможно, котенок напомнил ему его самого, устремляющегося в небеса, но лишь затем, чтобы опять шлепнуться на землю.