– Разврат! И я опять нигде не вижу полиции…

«Северные» заторопились в Рим, где цесаревича принимал папа римский Пий VI, получивший в дар от него теплую шубу.

Из Рима «Северные» прибыли во Францию, столицу Тосканского княжества (там правили тоже Габсбурги), и Павел начал порицать Россию:

– Я счастлив вырваться на свободу из страшной тюрьмы, что называется Россией… Моя мать окончательно сбита с толку своими бесподобными куртизанами, ради них она забросила свой чепец за мельницу, мечтая лишь о славе завоеваний.

– Так ли это? – усомнился тосканский великий герцог Леопольд, родной брат Иосифа II.

Павел, распалившись, кажется, забыл об этом родстве.

– Там уже все подкуплены венским двором, – говорил он. – Если вам угодно, дамы и господа, я могу назвать предателей: это князь Потемкин, это статс-секретарь Безбородко… Когда я займу престол, я сначала их больно высеку, а потом повешу!

Мария Федоровна ни в чем не отступала от мужа:

– Да! Да! Мы всех очень строго и больно накажем…

Герцог Леопольд послушал и сказал свите:

– Если бы его высочество был пьян, тогда все простительно. Но он пьет одну зельтерскую воду…

Однако даже минеральная вода показалась Павлу чересчур подозрительной: боясь яда, он с помощью двух пальцев вызвал у себя рвоту. О странном поведении Павла герцог Леопольд сообщил брату Иосифа II, который затем информировал Екатерину, что прусские симпатии в душе цесаревича остались нерушимы. За Флоренцией следовали Ливорно, Парма, Милан, Турин, Лион… Хорошо откормленные лошади развернули кортеж цесаревича прямо на Париж!

Наступала ранняя и добрая весна 1782 года.

* * *

А зима была слишком суровой, морозы в Петербурге долго держались небывало свирепые. Театры не работали, балов не было, по гостям не ездили. Вечерами на улицах разводили громадные костры, но это не помогало: каждое утро полиция собирала трупы замерзших. Иностранцы с удивлением видели, как падают на лету птицы, охваченные стужей. В конце зимы простудные лихорадки свалили в одной только столице более 15 тысяч жителей, эпидемия гриппа затронула Тверь, Москву, Калугу и Псков. «Вообразите, – писала Екатерина, – какую прелестную гармонию составляет моя империя, кашляющая и чихающая… в Париже эту болезнь называют гриппом!» Про умерших от гриппа в народе тогда говорили – сгрибился. Но яркая весна, отогнав эпидемию, все сразу изменила – к людской и природной радости.

Потемкин был очень труден в общении, ибо не имел распорядка дня: в полночь выезжал кататься, на рассвете обедал, чтобы в полдень лечь спать до вечера. После бурного веселья впадал в тяжкую меланхолию, за предельным насыщением организм его требовал монашеской пищи.

Весна… На обширных складах Новой Голландии хорошо подсыхал лес, но в казначействе не было денег на строительство кораблей. Екатерина все же наскребла по сусекам империи 12 миллионов рублей для флота. Не хватало еще конопли, железа, пакли, дегтя. А вернувшиеся из крейсерства эскадры требовали ремонта… Потемкин говорил:

– Впрочем, не так уж смешно все смешное и не так страшно все страшное: двадцать линейных кораблей всегда можем выставить к бою только на Балтике…

Теперь, после удаления Панина, английский посол решил снова напомнить о Минорке… Но холодное отчуждение Потемкина отрезвило посла. Фаворит откровенно почесал зад и сказал, что Миноркою сыт по горло:

– А Лондону пора бы уж известиться, что я политикой не занимаюсь. Для этого дела иные особы приставлены.

– Простите, – сказал Гаррис, – но вас часто видят в обществе Дениса Фонвизина, бывшего правой рукой в кабинете Панина, и общения с ним вы не избегаете.

– Мы с Фонвизиным друзья старые. Он пиесу сочинил – о недостатках воспитания на Руси и глупости нашей.

– Вы оказываете внимание и маркизу де Вераку!

– Он хлопочет о марсельской торговле с моим Херсоном…

Вскоре посол убедился, что русские подкупили кое-кого из чинов его посольства, подбирая отмычки к его секретным замкам. Гаррис депешировал в Лондон, что отныне верить Потемкину нельзя: «И как он старается меня провести, так и я хлопочу о том, чтобы сделать вид, что поддаюсь его обманам. Я слежу за каждым его шагом». Отлично зная, что светлейший постоянно сидит без гроша, а все его миллионы непонятным образом испаряются в мировом пространстве, Гаррис велел через финансовые каналы Сити проверить все заграничные фонды. Однако контроль банковских счетов Европы не дал результатов: Потемкин прожигал деньги на корню в домашних условиях, ни единой копейки не доверив банкирам Европы…

Екатерина залучила светлейшего к себе в кабинет:

– Безбородко стал переводить деньги в Европу.

Григорий Александрович развел руками:

– Зачем? Или бежать от нас вознамерился?

– Никуда от нас не денется. Но влюбился в эту мартышку Анну Бернуцци-Давиа, на ее имя и складывает деньги.

– Помилуй, матушка! Да у нее ни рожи ни кожи.

– Кому что нравится. Говорят же, что на костях мясо слаще. Но теперь примадонна из нашего визиря только макарон еще не делает. А у нее помимо всего еще и любовник имеется…

– Кто? – насторожился Потемкин.

– Осип де Рибас, которого мне Алехан Орлов рекомендовал. Я ему воспитание графа Бобринского поручила. Вот и разберись, чтобы у меня голова не болела…

– Выходит, ты платишь Безбородко, Безбородко этой костлявой певунье, а она еще и де Рибаса подкармливает… Ну и воспитателя ты нашла! Да такой и зарезать может.

– Подлец, конечно. А мой граф Бобринский беспутен и к пьянству склонен. Но звала я тебя по делу иному…

Иное дело было секретным. Недавно перехватили курьера от флигель-адъютанта Павла Бибикова, писавшего другу своему князю Куракину, который вояжировал в свите Павла.

– Прочти сам эту погань, – сказала Екатерина.

Бибиков писал, что Потемкин подлинный «князь тьмы», губящий Россию своими бесплодными фантазиями, Екатерина – старая, зажравшаяся самка, которой впору и окочуриться, дабы затем дворяне насладились мудрым и спокойным царствованием Павла, познавшего истину от таинств масонских…

– Бибиков вчера под розгами Шешковского во всем каялся. Куракина от двора отважу, а Бибикова сошлю в Астрахань…

Сына она припугнула грозным посланием, чтобы не забывал: дома с него за все спросят. В апреле Алексей Бобринский, чадо ее приблудное, вышел из Кадетского корпуса, она дала ему герб, составленный из деталей российского и ангальт-цербстского. Бобринский был вызван матерью в Эрмитаж, «имея счастие поцеловать у нея ручку. Она играла в биллиард с Ланским, выиграла партию, начала другую и тоже выиграла, – записал в дневнике Бобринский. – Ея Величество села потом в кресла и стала говорить, а я имел счастие еще раз целовать ея ручку».